Саша Канатопов не может забыть слова умирающего деда, который просил найти того, кто поможет вернуть старинную икону Богородицы - семейную реликвию - туда, откуда она была взята. Икона беспокоит Сашу: бледное лицо, выплывающее из темноты, похоже скорее на смерть, чем на святой лик. Кажется, только робкая девушка Лика, названная в честь святой Гликерии, способна помочь Саше. Успеют ли они? Тень зла следует за ними по пятам…
Содержание:
Глава 1 - СЕРЫЕ ОТТЕНКИ НЕБЕСНОГО 3
Глава 2 - БЕДА 4
Глава 3 - "НЕТ НИЧЕГО СТРАННОГО…" 6
Глава 4 - "ТАМ МНОГО МЕСТА ДЛЯ ИКОН" 11
Глава 5 - СТРАННОСТИ АНТИКВАРНОГО ДЕЛА 16
Глава 6 - СЛУЧАЙНОСТЬ ВСТРЕЧИ 22
Глава 7 - В КРОМЕШНОЙ ТЕМНОТЕ НОЧНОЙ 27
Глава 8 - ТЕНЬ 30
Глава 9 - ЗАМОК 35
Глава 10 - ПАРАКАЛО, ЭВХАРИСТО… 39
Глава 11 - ОДНА НОЧЬ. ВСЕГО ОДНА НОЧЬ 43
Эпилог 44
Примечания 45
Светлана Полякова
Агни Парфене
Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.
Исаия, 21: 11-12
Потому мы удобоуловимы и удобоодолимы, что вооружаемся друг на друга, имея у себя вождем общего врага… Это происходит оттого, что и богатство, и славу, и все житейское, увядающее, подобно траве, почитаем мы за великое.
Преподобный Исидор Пелусиот (V век)
Почитание икон в Церкви - как зажженный светильник, свет которого никогда не угаснет. Он зажжен не человеческой рукой, и с тех пор свет его не истощался никогда. Он горел и горит и не перестанет гореть, но пламя его не неподвижно, оно горит то ровным светом, то почти невидимо, то разгорается и превращается в нестерпимый свет. И даже когда все, что враждебно иконе, ищет угасить этот свет, одев его покровом тьмы, не иссякает и не может иссякнуть. И когда от потери благочестия иссякают силы в создании икон и они как бы теряют славу своего горнего достоинства, и тут не иссякает свет и продолжает жить и готов опять явиться во всей силе и наполнить торжеством Фаворского Преображения. Думается, что и мы сейчас находимся в преддверии этого света, и хотя еще ночь, но приближается утро.
Инок Григорий Круг
- Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал? - спросил вдруг Николай Всеволодович.
- Я, то есть собственно, помолиться спервоначалу зашел-с, - степенно и учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга; даже не то что степенно, а почти с достоинством. Давешней "дружеской" фамильярности не было и в помине. Видно было человека делового и серьезного, правда напрасно обиженного, но умеющего забывать и обиды.
Ф.М. Достоевский. Бесы
Мальчишка этот Канатопову покоя не давал.
Глаза. Видно же, как он боится. Губы шевелятся в почти беззвучной молитве. Только - обрывками: "На аспида и василиска наступиши". Это они с Коллекционером Аспид и Василиск. Канатопов едва заметно усмехнулся - и кто есть кто? Только - хоть и глаза у мальчишки перепуганные, шальные, видно - ему, несмотря даже на свою веру в то, что он с Христом возлюбленным наконец увидится, страшно, так страшно умирать, что страх в глазах не помещается, выплескивается… Несмотря на вот этот страх - Канатопов мог поклясться, ни за что он живым эту доску не отдаст. Так и будет прижимать к груди, и - жизнь отдаст. За доску крашеную. Она ему дороже всего на свете. Даже - жизни.
А глаза-то какие - огромные, синие, и ресницы - на щеках лежат, когда мальчишка глаза прикрывает. Да и лицом бел, черты - правильные, глаз от такой красоты не оторвать.
Канатопов даже испытал какие-то нехорошие ощущения - жалко ему стало, что юный монашек не женщина. Красив, как девка.
И чтобы побороть "движения телесные", он особенно хмуро на паренька смотрел или вообще глаза отводил - да только притягивали его глаза эти лучистые и стройная фигурка…
А губы мальчика все шептали - не останавливаясь, неслышно, теперь на языке непонятном, тягучем, красивом: "Агни Парфене", - и про деспотов что-то, это Канатопов понял, а при чем тут деспоты? Или - намекает на них двоих, что они-де тираны, они - деспоты?
Канатопов усмехнулся - пускай говорит, пока говорится. Скоро - будет немым как рыба. И Бог не спасет…
И старый монах уловил этот страх, повернулся, посмотрел на мальчишку с жалостью, проговорил - тихо, но слова так четко произнес, что Канатопов услышал:
- Не бойся, вспомни слова апостола: "Когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный".
- Не за себя я, - покраснел мальчик. - Я за…
Ресницы взмахнули, он - взглядом выдал, за что боится. За доску, которую к груди прижимает.
Канатопов не выдержал, коротко и зло рассмеялся. Что за люди - им о себе надобно беспокоиться… Или - так глупы, что не понимают?
- Некоторым не смерти надо бояться… вечности, - уловив его усмешку, проговорил старик и посмотрел не на него - мимо, туда, где серое небо соединялось с землей, покрытой снегом.
От этих слов, адресованных ему, Канатопову стало отчего-то неспокойно. И старик - уловил это движение, едва заметно усмехнулся, грустно, с жалостью посмотрел на Канатопова.
- Обманутый он, Господи, - прошептали губы. - Ты его прости. Они обмануты. Сердце не из камня. Просто - обманули.
"Черт дернул сюда ехать", - подумал Канатопов, отводя глаза от этого лика, точно из камня высеченного. Уходя от этих слов, проникающих почему-то в самое сердце. "Обманули". Кто обманул? И - ярость поднялась в душе, как огонь запылала, пытаясь попалить в нем отзвук живящих слов.
- Это вы народ обманываете сказками своими, - пробормотал он, удивляясь, что слова не уходят, напротив - укрепляются, и огонь ничего поделать не может. Обманули.
Перед глазами возникла картина - огонь, который в нем, вырывается наружу, и - вот горит величественный, сумрачный храм. Стены рушатся. И он, Канатопов, смеется и плачет, и сам не может понять, почему в его сердце такие разные чувства? С одной стороны - точно он освобождается, как Прометей, а с другой - закрывает сам двери, а двери - железные, отворить будет трудно. И - зависит все сейчас именно от него.
Нельзя. Он не должен.
Он же помнит: "В словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут". Кто это сказал - он не помнит. Однажды он прочитал эти слова, и - они ударили его в самое сердце. Он был беден. Отец и мать ходили постоянно в церковь, отдавали последнее нищим и попам. А ему говорили - так Бог велел. Но почему тогда этот Бог не велел им стать богатыми, как хозяева огромного дома на Немецкой? Да те и в Бога ни в какого не верили.
И - когда он прочитал, то - понял. Все это - из-за Него. Это Он уготовил ему жалкую участь. И обида снова вспыхнула в груди, жестокая, сжигающая все вокруг - и этот монастырь тоже.
Прямо перед их праздником. Завтра - Христос рождается, славьте… Вот они и прославят.
Он усмехнулся. "Будет Тебе, Господи, такая слава - до небес подымется".
Экспедиция их в этот отдаленный монастырь, подлежащий закрытию, была вообще особенно трудная. Зачем-то позволили этому столичному хлыщу присутствовать при "списании и уничтожении". Вот и задержались, потому как - просто доски эти, как всегда, порубить да на дрова пустить - из-за хлыща не получалось. Он долго, с прищуром, рассматривал иконы, вертел в руках, и - почти все отдельно складывал. Ничего против не скажешь, поскольку - друг-приятель Главного. Все, что скажет, велено выполнять неукоснительно. Раз говорит - наследие, искусство, - пускай собирает. Непонятно откуда мысль пришла: еще хуже. Были они объектом поклонения, станут объектом поглазения. Будут зеваки ходить, разглядывать. Унижение.
Да и не в этом дело! Стране деньги нужны. Золото нужно. Голод победить, неграмотность, так Вождь сказал. Ну, и если эти доски крашеные могут помочь - пускай помогут хоть так. Хотя - Канатопов снова усмехнулся - разве что оклады помогут… Вон какие богатые.
Коллекционер эти оклады "ризами" называет. Сначала грустил, но - потом вынужден был согласиться. Доски-то некоторые себе забирал, оценивал… Что-то шептал себе под нос, и вид его выражал довольство безграничное. А иные, те, что новые, отбрасывал в сторону. А зря - они Канатопову казались более достойными внимания, такую продать легче и подороже можно - краски вон какие яркие.
Не то что у этих, выцветших, темных, одни оклады и есть только, или, как там говорят, - эти "ризы".
Он одну даже узнал - у матери такая висела, в красном углу, только у матери-то была новенькая, блестящая, улыбчивая, а эта - смотрит на него мрачно, исподлобья и с жалостью непонятной. Так на него мать смотрела, когда он шалил. И все к иконе этой обращалась - с просьбой вразумить, вырастить, сохранить! Только - и ее не сохранили. Умерла от чахотки.
Отец ее пережил всего на год. Все это время был не в себе, как говаривал потом дядюшка. Так и ушел вслед за матерью, молчаливый, задумчивый, а сына оставил на попечение дядюшки. Жизнь его изменилась. Не то чтобы стала веселее, но - дядюшка был человеком неверующим, веселым, увлеченным политикой.