– Нет. И вы знаете, почему. Я боюсь не за себя.
– Хорошо, – согласился Стратонов. – Переночуйте у меня. Я познакомлю вас с мамой…
– Вряд ли это прибавит вам очков.
– Я скажу, что вы – наш сотрудник, работающий под прикрытием.
– Ну разве что. Объясните, что я – глубоко законспирированный секретный агент, внедренный в среду бомжей на городской свалке, – Пинт невесело рассмеялся. – Нет, не стоит знакомить меня с мамой. Я переночую в гараже. Но… Если можете, накормите, пожалуйста, собаку. Это – пес Майи.
– Думаете, он поможет нам ее найти?
– Нет. Просто я не могу его бросить.
– А-а-а…
– Да, и, если можно… Купите мне, пожалуйста, каких-нибудь сигарет. Самых дешевых, ладно? Я… Как-нибудь при случае верну долг.
– Ну о чем вы говорите? Конечно.
– Спасибо.
Оба опять надолго замолчали. Стратонова неотвязно преследовала одна мысль. Она никак не давала ему покоя. Он знал, что не успокоится, пока не получит ответ. Потому что, быть может, от этого будет зависеть его выбор.
Или его нет – этого самого выбора?
– Оскар Карлович… – тихо спросил он. – А… Вы знаете, что с ними случилось потом? Ну, я имею в виду – с рыцарем и этим, вторым?
– Книжником, – подсказал Пинт.
– Да. Знаете?
* * *
Рыцарь, укрывшийся в горной расщелине. Он медленно продирает глаза и с удивлением смотрит на кроваво-красный диск солнца, встающий над горизонтом. Рыцарь этот худ и бледен; давно не мытое лицо заросло густой щетиной, вокруг рта запеклась кровь. Старый доспех не блестит в первых лучах; он покрыт глубокими царапинами и трещинами. Рыцарь отбрасывает бывший некогда белым потрепанный плащ и вскакивает на ноги. Зрачки его постепенно расширяются от ужаса: он видит, что долина, зажатая между двух почти одинаковых гор, покрыта девственно-чистой скатертью снега. Он стоит, потрясенный, не в силах пошевелиться, затем поднимает голову к небу и, вздымая худые руки, извергает страшные проклятия. Но Тот, кому они адресованы, безмолвен и глух; он бесстрастно взирает на Землю и то, что творится на ней. Он ждет. И тогда рыцарь достает меч из широких ножен и пробует пальцем иззубренное лезвие. На мече ржавыми пятнами запеклась кровь его верного коня. Конь не мог сделать ни шагу; вчера он упал на горной тропе и больше не поднялся. Тогда рыцарь перерезал коню глотку, и верный друг оказал ему последнюю услугу: напоил и подкрепил хозяина своей густой темной кровью.
А сейчас рыцарь смотрит на выпавший снег и понимает, что эта жертва оказалась напрасной. Он снова разражается потоком богохульственных проклятий. Не переставая ругаться, он садится рядом с большим камнем и начинает править на нем свой меч. Он правит лезвие и проверяет его остроту. Наконец он вкладывает меч в ножны и достает арбалет с расщепленным ложем. Он пересчитывает стрелы; их осталось всего четыре. Рыцарь меняет истершуюся тетиву на новую, проверяет ее упругость. Затем он вскакивает, топает ногами и туго затягивает пояс: голод последних дней высушил его живот, совсем прилипший к позвоночнику, а ножны болтаются и бьют по бедру.
Затянув пояс, он привязывает ножны к ноге сыромятным шнурком, сдвигает колчан со стрелами для арбалета за спину, поправляет кинжал, висящий справа. Он готов. Он наклоняется и берет снег в горсть. Он жадно запихивает снег в рот и вдруг начинает смеяться: бешено и громко, как смеются скорбные разумом. Но глаза его горят неукротимой злобой. Он хватает старый плащ и в ярости срывает нашитый алый крест, бормоча что-то под нос. Затем топчет крест ногами и с вызовом смотрит в небо. "Ну что? Неужели ты до сих пор думаешь, что сможешь найти для меня подходящую кару? Ту, которая могла бы сломить благородного кавалера? Неужели ты настолько глуп, что льстишь себя тщетной надеждой заставить меня смириться? Опуститься на колени? Черта с два! Я совершил немало славных дел во Имя Твое. Но в последний бой я иду с другим именем на устах. И ты больше не услышишь от меня ничего: ни просьбы о пощаде, ни молитвы, ни слов раскаяния. Прощай! Оставайся один в своем безмолвном сверкающем чертоге; слепая вера – удел глупцов. А я ухожу нераскаянным и свободным".
Он накидывает плащ на широкие худые плечи, завязывает на шее шелковые шнурки, подтягивает тяжелые сапоги из оленьей кожи и начинает спускаться в долину.
Он идет по тропе, прыгает с камня на камень, не таясь. Он распевает старую тамплиерскую песню, и свежий морозный воздух звенит от веселой похабщины. Он идет налегке, оставив на месте последнего ночлега кусок черствого хлеба, трут и кресало, потому что знает, что ему больше не потребуются ни еда, ни огонь…
Отныне он ПРОКЛЯТ. И еще – ИЗБРАН.
И то, и другое тяжкой ношей лежит на его широких худых плечах, тянет к земле, но в сердце рыцаря нет ни страха, ни жалости…
Алый крест, сорванный с плаща, лежит, втоптанный в грязный снег, но рыцарь несет другой, более тяжкий крест. И знает, что должен донести его до конца…
* * *
Пинт не отвечал. Он молчал, внимательно глядя на Стратонова. Вдруг он увидел нечто такое, что заставило его насторожиться.
– Откуда это у вас?
– Что? – не понял Стратонов.
– Вот это? – Пинт поднес руку к его лицу, и Стратонов машинально отдернулся.
– Вы имеете в виду шрам?
– Да.
Немного левее подбородка у Стратонова был небольшой, не более трех сантиметров, белый шрам, заканчивающийся маленькой впадинкой на нижней челюсти.
– Да так. Ерунда. В детстве неудачно скатился с горки. На санках. Отец недоглядел. Крови было… Помню, мама на него ругалась, а он чуть не плакал и все время оправдывался. А мне было очень больно и обидно, и я злорадствовал. Думал – "так тебе и надо!". Мама ругалась. Она всегда на него ругалась. А когда он умер – от инфаркта, много лет спустя, она так долго плакала… Открывала по ночам альбом с фотографиями и разговаривала с ним. Я тогда еще, знаете, подумал, что если бы она раньше так себя вела, то он прожил бы подольше. Хотя… Кто знает?
Пинт провел рукой по лицу.
– Простите. Не хотел вызвать у вас грустные воспоминания.
– Нет, ничего… А почему вы спросили про шрам?
– Почему я спросил про шрам? – Пинт всячески пытался оттянуть ответ.
Он-то думал, что Стратонову просто не хватает решительности, чтобы сделать СВОЙ выбор. Он бравировал перед ним собственной смелостью, утверждая, мол, "я СВОЙ уже сделал". А на деле это оказалось не так. Совсем не так.
"Я был готов. Я готовился к этому все предыдущие пять лет. Но я даже не подозревал, что мне придется делать СВОЙ ВЫБОР здесь и сейчас, за эти считанные секунды. Вот оно что! ТЕТРАДЬ показала мне конец истории, с тем, чтобы я знал, ЧТО ожидает рыцаря. И сейчас, если я не желаю этому юноше зла, я должен предостеречь его, остановить, и уж никак не тащить в эту проклятую Горную Долину! И вместе с тем… Я не могу! Я ОБЯЗАН послать его на смерть. О-о-о, эта хитрая тетрадь! Я не знаю, что будет со мной. И хотя я не сомневаюсь, что мой конец будет не менее ужасным, я все равно надеюсь и буду надеяться до последнего вздоха. А про этого мальчика я знаю все. ВСЕ! И не могу ему об этом сказать!".
– Я просто так спросил про шрам. Безо всякого умысла, – соврал Пинт и отвел глаза.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, окрашивали лицо Стратонова в какой-то неестественный цвет… Пинт подумал, что, наверное, такое же лицо было у рыцаря, сидящего у костра в ту последнюю ночь, когда еще было не поздно повернуть назад. Прочь от узкого бутылочного горлышка, зажатого меж двух гор, поразительно напоминающих женские груди.
– Просто так, – повторил он и развел руками, желая придать своим словам хоть видимость убедительности.
– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Стратонов. – Что с ними было потом?
– М-м-м… Они прорвались сквозь цепь. Они сумели! Рука рыцаря с зажатым в ней мечом проложила широкую дорогу. Они вырвались на простор – такой простор, от которого захватывало дух! – и помчались дальше. Их не смогли догнать. И никто не смог бы их догнать… – Пинт заметил мечтательный блеск, появившийся в глазах Стратонова.
"Он совсем еще ребенок! Он во все верит".
"Даром что такой большой и сильный, – ворчал Гильом Каль, – а без старого учителя вы, ваша Милость, сущее дитя. Покрытое шрамами, успевшее вкусить бранной славы, крови и смертельных опасностей, но – дитя!".
– Вы поедете с пистолетом? – спросил Пинт.
– Служебная командировка предполагает ношение оружия, – ответил Стратонов.
– Вы – с оружием, а я – с тетрадью, – сказал Оскар, чувствуя свою вину. – Мотоцикл я сделаю, можете не беспокоиться. Я чинил соседям машины, чтобы немного заработать. На еду.
– Угу, – отозвался Стратонов.
– Пойдемте. Завтра нам предстоит тяжелая дорога. Джек!
Пес поднял голову. Они – все трое – направились к выходу из парка. И, если бы кто-нибудь видел их в ту минуту, то, наверное, решил бы, что эта странная троица вознамерилась шагать до самого горизонта – столько обстоятельной неспешности и обреченной решимости было в их движениях.