* * *
В этом месте сон Пинта прервался. Он сел на кровати и привычным жестом нащупал сигареты.
Что за наваждение? Когда он перестанет видеть эти сны? Когда эти сны перестанут казаться ему зловещими?
Наверное, дело в том, что он заранее знал, какой печальный конец ожидает рыцаря. Неумелый режиссер, склонный к дешевым эффектам, показал ему финальную часть, а потом решил начать историю с начала. Это все равно, что открыть книгу и первым делом заглянуть на последние страницы. Узнать, чем все кончится: гибелью главного героя или свадебными колоколами?
Пинт спустил ноги на пол. Мышцы плечевого пояса приятно болели: признак правильной и интенсивной нагрузки.
Он старался не шуметь: пусть девочка хорошенько выспится перед экзаменом. Ей надо быть свежей и отдохнувшей. К счастью – ему хотелось, чтобы это было так – остальные люди живут в нормальном, ярком и красочном, мире. И наверняка не видят странных снов.
Пинт усмехнулся. Он чувствовал себя телевизором, настроенным на какой-то определенный канал. Когда он ложился спать и не мог контролировать свои мысли, начиналось вещание. Нет, картинка была замечательного качества, и со звуком все было в порядке. Но… Зачем? И почему именно он? Что таким образом хотят до него донести? Поведать историю неизвестного рыцаря? Хотя – почему неизвестного? Пинт уже знал, как его зовут – де Ферран. А его почтенного седовласого спутника – Гильом Каль. А лошадей их – Букефаль и Красотка. Джордж Клуни ехал на "Кадиллаке", а Энтони Хопкинс – следом на пикапе-"Форде", – так это могло выглядеть в современном переложении.
Но была одна вещь, которая не давала Пинту покоя. Этот сон был прочно привязан к его собственной жизни. Двумя холмами, похожими на девичьи груди. "Наверное, у Майи такие же…", – он оборвал эту мысль, заставив себя не додумывать ее до конца. Бессмысленно.
Он закурил. Итак, что мы имеем? Кто-то – непонятно, кто, и непонятно, зачем – пытается рассказать мне Историю в надежде, что я ее пойму. Почему мне? Чем я отличаюсь от других?
"Потому что ты ИЗБРАН", – прошелестел тихий голос, взявшийся ниоткуда. Пинт даже не испугался этого тихого шелеста. Он так хотел получить ответ, что не испугался бы и визита Мефистофеля – в лиловом берете с петушиным пером, с копытами и острыми белыми клыками.
– Избран? – тихо повторил он. – Ну да, конечно. Я же – книжник. Но есть небольшая загвоздка. Я так и не знаю, что написано в этой книге. Как я могу быть уверенным, что ее следует хранить?
– Нельзя отдавать, – снова прошелестел голос, показавшийся Пинту знакомым.
– Да, конечно. Нельзя.
Он помолчал и с надеждой спросил:
– Лиза? Ты здесь?
Ответа не последовало. Пинт сидел, вглядываясь в темноту. Внезапно ему показалось, что занавески на кухни едва уловимо шелохнулись. Еле-еле. Это не могло быть дуновением ночного ветерка: тогда бы шевелились и занавески в комнате, ведь форточка была все время открыта, а окна комнаты и кухни выходили на одну сторону.
Оскар тихо встал с кровати и на носочках прокрался в кухню. Там было пусто: только густые ночные тени, словно вырезанные из черной бархатной бумаги, лежали по углам.
– Лиза! Поговори со мной! Пожалуйста! Мне очень плохо без тебя, я… Я слабею, Лиза. Я ничего не нахожу – только теряю.
Тихий шорох заставил его оглянуться. Уголок одеяла, свисавший с кровати, медленно пополз вверх, словно кто-то замерз и хотел укрыться. Пинт видел это ясно, даже в темноте. Он готов был поклясться в этом.
– Лиза? – он почувствовал, как что-то холодит его щеки.
Пинт поднес руку к лицу: две мокрые дорожки протянулись от глаз к подбородку. Он вытер нечаянные слезы и застыл в дверях кухни, не в силах двинуться с места. Ноги словно приросли к старому линолеуму.
Внезапно он почувствовал, как в квартире похолодало, воздух стал затхлым и сырым; он отчетливо ощутил запах плесени и разложения.
Откуда-то из комнаты набежал холодный мертвящий поток, коснулся разгоряченного тела, покрыл его гусиной кожей и заставил задрожать. Могила. Да, наверное, так же неуютно и сыро бывает в могиле. В старом заброшенном склепе, где углы и маленькие оконца сплошь затянуты липкой паутиной, а под ногами пищат крысы.
Тонкий свист, донесшийся со стороны кровати, сложился в два странных слова: "Ма-а-а-зин дже-е-е-н".
Кто-то лежал в его кровати. Кто-то… Кто-то страшный. И эти два слова…
Пинт попытался успокоиться. "Возьми себя в руки, черт возьми! Ты же врач, хоть и в прошлом! Психиатр! Сумасшествие – твоя специальность. Это просто голоса. Все нормально. Ты – шизофреник. Хочешь другой вариант? Пожалуйста. Ты еще не проснулся. Ты спишь и видишь нехороший сон. Надо проснуться. Вот и все. Проснуться – и все пройдет".
И тут же в голове возник другой голос: "Где граница между ТВОИМ сном и ТВОЕЙ реальностью? Она лежит здесь? В твоей кровати? Или, может, она проходит дальше: через порог твоей квартиры? А может, еще дальше – так далеко, что ты даже представить себе не можешь?".
Пинт не знал, где проходит граница. В Горной Долине – городке, которого уже пять лет, как не было? Или – в той, другой горной долине, открывшейся на исходе летнего дня рыцарю, закованному в латы с головы до пят, и его верному спутнику, с арбалетом и дорожной сумой через плечо?
Контуры действительности расплывались, как это бывает, когда чересчур набрался "кровавой Мэри" – напитка коварного и опасного. Водка, подгоняемая томатным соком, совсем не чувствуется. Ты пьешь и пьешь, уверенный, что с тобой все в полном порядке. Пьешь до тех пор, пока голова вдруг не отключится, как перегоревшая лампочка, и ноги не подкосятся.
Сильное головокружение вынудило его опереться на стену, и он увидел… Нет, этого не может быть! Этому нет объяснения! Этому просто не может быть никакого объяснения!
Его пальцы, упершиеся в стену, светились зеленоватым холодным светом. В голове, где-то на задворках сознания, мелькнула картинка из школьного учебника физики: старинный парусник под тяжелым свинцовым небом. Паруса убраны, низкие клубящиеся тучи предвещают близкую грозу. Мачты, реи и бушприт парусника охвачены бледным зеленым сиянием. Огни святого Эльма – покровителя мореходов. "Молитесь, братцы! Это – конец! Скорый и неотвратимый!". Нечего сказать – добренький святой! Сообщает о страшной гибели за час до нее. Вот уж действительно, дружеская услуга, достойная святого.
Пинт с трудом оторвал руку от стены. Свечение стало медленно исчезать; оно словно стекало с пальцев и растворялось в воздухе.
– Лиза! – вместо звучного шепота из пересохшего горла Пинта вырвался лишь сдавленный хрип. – Лиза!
Он покачнулся и сделал несколько неверных шагов к кровати. Он знал, что не стоит туда идти, но ничего не мог с собой поделать. Он увидел одеяло, повторяющее контуры тела, вмятину на подушке от невидимой головы. "Мазин джен!" – сказала подушка.
Пинт попробовал напрячься, вновь ощутить литые мышцы спины. В какой-то момент ему это удалось. Тогда он обрушился на кровать всей тяжестью, пытаясь сильно ударить головой по подушке и тому, что лежало на ней. Чем бы это ни было.
– А-а-а! – заорал он, упал на постель и замер.
Он был один. Совершенно один, как и все эти пять лет. Пять лет без Лизы. Пять лет…
Простыня, подушка, одеяло, – все было белым и холодным, как снег. Таким холодным, что обжигало грудь и руки.
Он хотел пошевелиться и не смог. Тогда он закрыл глаза, и почувствовал, как приятное тепло медленно разливается по телу.
* * *
Рыцарь сидел перед костром. Оранжевые отблески пламени играли на его неподвижном, словно вырубленном из камня, лице. Большой белый шрам начинался от края левой брови и, пересекая щеку, тянулся до подбородка. В самом низу, на нижней челюсти была небольшая вмятина; именно на нее указывал острый палец шрама.
По другую сторону костра хлопотал Гильом Каль. Широким ножом с почерневшей от времени деревянной рукоятью он снимал шкуру с зайца. Окровавленная арбалетная стрела лежала рядом; на ее зазубренном наконечнике виднелись кусочки розового мяса и несколько серых, отдающих в рыжину, волосков. Гильом Каль потрошил зверька и что-то весело приговаривал. Но рыцарь молчал. Он не проронил ни слова. Он сидел неподвижно и, не отрываясь, смотрел на огонь, словно там, среди пляшущих языков пламени, видел свою судьбу.