* * *
После ухода молодого опера на Юлю напало какое-то оцепенение. Стратонов – так, кажется, его зовут? странная фамилия – чем-то напомнил ей высокого ординатора из ковельской больницы.
Она даже не задумывалась, почему это происходит. Почему она так часто о нем вспоминает?
Не с грустью, не с сожалением, не с любовью… С каким-то странным удивлением. Зачем я все это сделала? Почему я на это пошла? Наверное, любила.
"Любила…". Одно это слово способно повергнуть в печаль. Ну правда, что может быть печальнее глагола "любить" в прошедшем времени?
Но, с другой стороны… Прошлое не должно мешать настоящему. Если что-то осталось в прошлом, значит, тебе это не нужно. Значит, оно не заслуживает того, чтобы быть твоим настоящим. Не так ли?
Да, слова утешения она находила легко. Дело оставалось за малым – поверить в них.
Она чувствовала, что ей мешают два дурацких словечка. "Если бы…". Вот уж ненужные слова. Надо их запретить. Выкинуть навсегда – из учебников русского языка и головы.
Если бы высокий ординатор повел себя по-другому… Если бы он предложил ей выйти за него замуж… Если бы он предложил вместе воспитывать их ребенка… Если бы… Если бы… Если бы…
Но ему не нужна была девица с рабочей окраины маленького городка. Ему просто нравилось трахать ее: в процедурной, в столовой… Даже в клизменной. Сукин сын! У него всегда было довольное лицо победителя. Он кряхтел, изображая грубую животную страсть, а когда кончал, то принимался стонать – как в дешевом немецком порнофильме: "О, йа! Йа! Дас ист фантастиш!".
Она, как дура, экономила последние копейки, пекла ему вкусные пирожки и тортики, тайком приносила их на ночные дежурства и с замиранием следила, как он ест.
Ее вдруг передернуло при этом воспоминании. Он всегда ел с громким чавканьем, и кадык у него размашисто двигался, как поршень в маслобойке. Фу! И самое отвратительное то, что он никогда его толком не выбривал, словно боялся перерезать себе горло. Так и ходил: с длинными волосинами, торчавшими над треугольным возвышением на шее, будто он попытался проглотить макет пирамиды Хеопса и не смог.
Дурень! Скотина! Как он ей сказал… "Откуда я знаю, что это – мой ребенок? Ты ведь – девушка, так сказать, общительная". Нашел подходящий эквивалент слову "шлюха". Он говорил это и дрожащими руками прикуривал сигарету от своей "Зиппо". Точнее, дешевой китайской подделки под "Зиппо": крышка никогда плотно не закрывалась, и бензин улетучивался уже на следующий день.
Он прикурил и принялся щелкать, ожидая Юлиного ответа. Он морщил лоб и удивленно вскидывал брови: мол, ну что же ты молчишь? И щелкал: "Зип! Зип! Зип!". Придурок. Маменькин сынок, напустивший в штаны куриного салата. Роскошный парень, знающий, куда можно (и куда нельзя) вставить свой вялый член, но не знающий, что иногда за это приходится нести ответственность.
Вот и весь разговор. Она развернулась и ушла. Просто ушла, ничего не сказав. И даже не залепила ему звонкую пощечину. Оплеуха, предназначавшаяся высокому ординатору, досталась среднему брату, который принес из школы замечание в дневнике. Замечание было написано красной пастой: "Мочился в колбы с реактивами в кабинете химии". Три восклицательных знака и приписка: "Родителей – в школу! Срочно!". Юля тогда впервые в жизни ударила брата, а потом полночи проплакала в сенях: "Ну почему? Почему все самое плохое в этой жизни достается людям, и без того несчастным? Потому что они, как магниты, притягивают к себе все беды?".
Это относилось и к среднему брату, и к младшему, и к матери, и к покойному отцу, – и, конечно же, к ней самой. Наверное, от того она плакала так горько.
Нет, она ни о чем не жалеет. Ей не о чем жалеть. Пусть катится ко всем чертям этот проклятый ординатор. Ей просто жалко себя. И когда что-то происходит – что-то, выводящее ее из равновесия – память услужливо подсовывает эти ненужные воспоминания: на-ка, девочка, поплачь от жалости к себе! Ты же такая несчастная!
Вот чем ей сразу понравился Пашка. Он не тянул ее в минор. Пусть его болтовня была наигранной, а веселье – напускным, ерунда! Зато он не оставлял для грусти ни малейшей щелочки; гнал ее прочь, тряся "конским хвостом", как метлой.
"Не надо жалеть себя! Это тупик! Ты можешь погрязнуть в этом навсегда. Подумай, стоит ли это делать?".
Она завалилась на кровать, отвернулась к стене и так лежала, с надеждой ожидая, что вот-вот раздастся стук в дверь и прозвучит озорной голос: "Юля! Это я! Если ты не одета, то лучше не торопись!". Или что-нибудь в таком духе. Не слишком остроумное, но веселое.
Она валялась на скрипучей кровати, ругая себя на все лады за эту внезапно навалившуюся апатию и меланхолию. "Что ты делаешь? Завтра биология! Не сдашь, и – здравствуй, родной Ковель! Куда пойдешь? Снова в больницу? А там высокий ординатор, и ему до конца обязательного срока остался еще целый год работы. Нет! Надо заставить себя встать и снова засесть за учебники".
Но она так и не смогла себя заставить. В конце концов к ней пришла успокоительная мысль: черт с ним, с Ковелем! Не поступит – устроится работать в палатку, к тому же Пашке. Наверняка ему на время учебного семестра потребуется продавец. Она сумеет убедить его в этом. Найдет способ. Этот древний, испытанный способ, одинаково хорошо действует на всех мужчин.
Половину заработанных денег будет отправлять домой, а сама станет готовиться к следующим экзаменам. И все равно своего добьется.
Это ее немного успокоило. Юля даже задремала и проспала почти час.
Проснулась она в половине шестого и подумала, что Пашка уже не придет. Ну ладно! Значит, она пойдет к нему. Расскажет про Алену, и… Наверное, немного расскажет о себе. Ей очень хотелось, чтобы кто-то ее пожалел.
Правда, есть риск, что откровенный разговор может закончиться постелью. У женщин это часто бывает: спят непонятно с кем из жалости. К себе. А потом, когда грусть-тоска проходит, удивляются: как это могло случиться? И продолжают спать. От удивления. Или по инерции.
Ну, что уж тут поделаешь? Так устроена женская натура. Можно принимать это, а можно и не принимать, но результат все равно будет один.
Она сходила в умывальник, тщательно умылась; наконец, когда складки под глазами разгладились, она вернулась в комнату и, не отдавая себе отчета в том, что делает, умело накрасилась: неброско и почти незаметно. Аккуратно спрятала все лишнее и подчеркнула нужное.
Одеваться, как вчера – в легкие джинсы и блузку – ей не хотелось. Юля надела темно-синее платье – чуть выше колена и с широкими бретельками; на ноги – кожаные плетеные босоножки (только всезнающему Богу и скупому Минздраву было известно, ценой каких лишений она их купила на мизерную зарплату медсестры), собрала волосы на затылке в тугой узел (нарочито небрежно, чтобы несколько легких прядей, закручиваясь, свисали вдоль точеной шейки) и ушла.
"На свидание собралась! – подумала Ксюша. – Похоже, я останусь в этой комнате совсем одна". Она тяжело вздохнула и полезла в чемодан за пирожками. Пособие по математике для поступающих в ВУЗы казалось ей не настолько действенным средством, чтобы отвлечься от грустных мыслей о своей полноте и – увы! – недостатке привлекательности.