Ага, обидишь его, вахаббита. Ладно, беру два ядреных счастья. Один лопнул, в трещину кроваво-сочная мякоть прет. Толкаюсь мимо россыпей зелени, мимо штабелей яиц. Мимо желтых кур, бесстыже раздвинувших жирные ляжки. Окорочка, значит. Фламандский натюрморт кисти Ламме Гудзака. Нет, братцы-сестрицы, мне к выходу. Рюкзак на ходу завязал, застегнул, за спину кинул. Ненавижу тяжести в руках таскать. А на спине - милое дело.
Вьючное я животное.
- К-куды прешь?!
Куды надо, туды и пру. Ну, зацепили тебя пряжкой. Ну, смолчи: бывает, мол.
Нет, развякался.
Яблоки-груши на прилавках вдруг показались восковыми. С вмятинами от пальцев нерадивого бутафора. Петрушка с укропом - ткань на проволочках. Абхазец в кепке - плохо загримированный статист. Галдеж - фонограмма, вся в склейках. В косых лучах прожекторов пляшет пыль. Изнанка представления. Показанная зрителю, она разрушает магию.
- …льдь! Сельдь! Малосоленая…
Иду за порошком. Самую здоровую пачку возьму. Чтоб надолго хватило.
Когда, осчастливленный увесистым мешком "Бинго-автомат", выбирался на мост, - воронья лапка уцепила рукав. Над головой ветер драл когтями вывеску "Торгiвельний майданчик". Рюкзак упрямо сползал на задницу: надо снять, лямки подтянуть. Домой хочу. По Бурсацкому спуску, в метро. Домой. А тут - лапка.
- Погадать, абрикосовый? Всю правду скажу, на прошлое, на будущее, на любовь, на удачу…
Вот это "абрикосовый" меня доконало.
Молодая цыганка встряхнула цветастое полено, спавшее у нее на руках. Полено зашлось было со сна пронзительным воплем - и смолкло. Зачмокало, засопело… Не захотело помогать маме крутить толстого фраера. Или у цыган не фраер? Жаль, спросить не у кого: я из истории трудовых ромалэ только "Возвращение Будулая" изучил. С молдаванином Михаем Волонтиром в главной положительной роли.
- Ай, абрикосовый, Катя все знает, все ска…
Впервые увидел, как цыганки бледнеют. Щеки пеплом засыпало. Лоб - в синеву. Под левым глазом жилка ударила пульсом. Чуть ребенка в реку не швырнула. И бочком, бочком от меня.
Странный кураж поджег сердце. Будто окурок - мешковину декораций.
- Стой! Стой, говорю! Гадать будем!
Рукав ее блузки оказался тонким, но прочным.
- Пусти! Пусти, абрикосовый!
- Ах, абрикосовый? Все, значит, яхонтовые, все брильянтовые, а я абрикосовый?! Гадай, Катя! На!
Свободной рукой рванул из кармана червонец. Последний. Чуть не рассыпал мелочь.
- Пусти!
- Гадай! Кому сказано!
Тут старуха Изергиль подлетела. Юбки - радугой, в лошадиных, вывороченных зубах - темная палочка "More". Хорошо живут, кучерявые…
- Джя! Джя! - это она к молодой. Беги, мол.
Следом детвора: стайкой. Еще три бабы. Нет, четыре. И два мужика. Целый табор. Сейчас будут в небо уходить. Червонец в руке мокрым показался. Выпустил я Катину блузку. А кураж не гаснет. Все утреннее раздражение в одно сошлось. Не хочешь мне гадать, красивая? Будешь!
Темно кругом сделалось.
Уютно.
И твердый бархат кресла за спиной.
Шутов хоронят за оградой
Акт I Явление второе
Мост через реку, выше Благовещенского базара. На тротуаре сидит безногий нищий, рядом женщина торгует шнурками и средством от насекомых. Дальше - лотки с игрушками, сигаретами, батарейками для бытовой техники. Возле арки, ведущей к оптово-промышленным рядам, толпа цыган окружает Валерия Смолякова. На заднике блестит купол колокольни и темно-синий плакат рекламы "Winston: скажешь, у меня нет вкуса?!"
Девица с плаката, похожая на скурвившуюся Золушку, строит зрителю глазки.
1-й цыган (набычась). Зачем кричишь? Зачем держишь? Разойдемся по-хорошему…
Валерий закидывает рюкзак повыше, спиной пятясь на авансцену. Ярко-красный рюкзак с белой надписью "Marlboro" собирает на себя внимание, мешая отвести взгляд. Цыгане как приклеенные движутся следом. Галдят дети. Поверх гомона, из турели малых колонок, размещенных высоко, у самых падуг, медленно возникает знакомая по фильму "Табор уходит в небо" мелодия. "Я умираю, мама" в исполнении Тахира Боброва.
Остро вспыхивает, захлебываясь, соло гитары, чуть позже - плачущий голос.
1-й цыган. Разойдемся, да?
Валерий. Пусть гадает! Я ей ручку позолочу!
2-й цыган (монотонно, без интонаций). Хочешь, денег дам? Хочешь? Денег…
Старуха. Катька дура! Дура! Слепая дура…
Валерий (близясь к истерике). Гадай! Что было?! Что будет?
Старуха. Ой дура… ведь видела же!..
Валерий. Что?!
Гаснет рампа. Левый выносной прожектор берет в круг двоих: Валерия и 1-го цыгана. Остальные люди становятся безликой массой. Из кулис добавляются статисты, растворяются во тьме, наполняя пространство дыханием.
Издалека плачет скрипка.
В зале, у боковой двери, тускло светится оранжевый плафон с надписью "Аварийный выход".
1-й цыган. Отпусти девку…
Валерий (скидывает рюкзак к ногам, долго хохочет). Я что, держу? Держу?! Я?!
1-й цыган. Отпусти… Возьми меня.
Валерий. Спляши, кудрявый! Спляши мне! Тогда отпущу! Все пляшите! Все!!!
Мелодия плавно переходит в плясовую. Тонкие, резкие лучи "пистолетов", затененных цветными фильтрами, шарят по толпе. В их мелькании люди начинают двигаться: топают, шевелят руками. В такт музыке - нервно, зло - кричит младенец на руках танцующей Катьки. Толпа статистов пляшет: со скучной неистовостью. Калейдоскоп бликов, взмахов, жестов. Языками пламени бьются алые рубахи, создавая иллюзию адского костра. Стихия пляски постепенно захватывает всю сцену, кроме оазиса неподвижности вокруг Валерия. Он напоминает гвоздь в кипятке.
Кое-кто из танцоров падает, продолжая дергаться на полу.
1-й цыган - растерзанный, хромающий - не прекращая пляски, как заведенный, вырывается из общей массы. Падает на колени. Вздрагивая от навязанного ритма, ползет к Валерию.
В музыке возникают жесткие, металлические диссонансы.
1-й цыган. П-пусти… пусти-и-и!..
Валерий смеется и начинает бить цыгана ногами.
Один за другим гаснут "пистолеты". Остается один: густо-красный.
8
- Что? Что случилось?
- Да цыганва, м-мать их… Пацана одного на бабки поставить хотели. Набежали, с-саранча: дай, погадаю! Позолоти ручку! А пацан, блин, крутой…
- Так им и надо! Кто б всю ихнюю породу…
- Та вы, товарышу сержант, спизнылысь! Усе, гаплык…
Я обернулся уже у самого входа в метро. Рюкзак, подхваченный наспех, немилосердно оттягивал левое плечо. На мосту расходились люди, Бурсацкий спуск выглядел тихим и ленивым, словно объевшийся кроликами удав. На ступеньках Академии культуры толстоногие студентки громко обсуждали какую-то "лярву Светку". Никто не гнался за мной. Никто меня не преследовал. А мне по-прежнему хотелось бежать.
На станции царила прохлада.
Поезд пришел сразу.
Выйдя на Пушкинской, я взял пива в окошке кафе "Тайфун" и присел за крайний столик. Спокойно, Валера. Спокойно. Самое удивительное, что подобные уговоры оказались нужны, как мертвому припарки. Я чувствовал себя вполне спокойно, и это было чудней всего. Тогда, скандаля в столовой с Наташкой, я вообще не заметил странного надлома сознания. Прошло мимо, вскользь; выпало из памяти, едва успев туда нырнуть. А сейчас я помнил все.
Сцену.
Прожектора.
Тщательно поставленную пляску. Сколько ж на нее репетиций угробили?..
И себя помнил. Не на сцене. Нет. В зале. Пятый ряд, третье место направо от прохода. Премьера, наверное, - полный аншлаг, яблоку некуда упасть. Плечи соседей, мощный, коротко стриженный затылок впереди. Тетка-капельдинер притулилась сбоку, на табурете, под "Аварийным выходом" - смотрит, затаив дыхание. И я смотрю. И все смотрят. А на сцене…
Нет, не я.
Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене.
Пиво набухло над краем бокала. Лихой картуз пены: набекрень. Мама моя родная, твой сын сошел с ума! Двадцать минут назад я чуть было не забил до смерти случайного цыгана… Я. Тихий, местами трусливый. Безобидный. Даже доноса ни разу не написал. Даже анонимки. Дрался только в школе: дважды. Оба раза неудачно. Скучный, по пьяни сентиментальный человек, склонный к рефлексии и кухонным протестам, я бил человека ногами. На улице. На глазах у толпы… Делаю машинальный глоток: пиво горчит, но в целом приемлемо. Не верю, как говорил крутой братан Станиславский. Не верю. Вся катавасия, случившаяся у базара, вспоминалась ярко, остро и искусственно - как память о спектакле. Где все понарошку. Где Гамлеты встают, Офелии сплетничают в уборной, а Ромео, сняв повешенное в первом акте ружье, если и стреляет, то сигаретку у графа Париса. Что помнилось всерьез - я-зритель в темном зале. Завороженно гляжу на сцену, боясь дышать. Сейчас там случится такое!.. такое!.. и вспыхнет катарсис, потрясение, восторг, руки обожжет хлопками, аплодисментами, овацией!..
В душе пивной пеной вместо страха или возбуждения оседало разочарование.
Катарсис не состоялся.
- У вас прикурить не найдется?
- Найдется.
Вместо спичек рука нашарила теплый-теплый, почти горячий шарик. Резной. Вынув наследство, я поднес его к глазам. Так… Эту штуку я с собой на базар не брал. Она лежала дома, в вазочке. Эту штуку. Не брал. Я. Черт возьми, я хотел, я искренне желал испугаться - и не мог! Не получалось. Зритель не может пугаться. Зритель всегда в безопасности. Шар-в-шаре, и в шаре, и в шарике… Теряясь в тончайшей, ювелирно точной резьбе, за глубиной костяных граней тускло блестела звездочка. Или глаз. Или еще что - не разобрать. Густо-красная, похожая на каплю томатного сока. Кажется, раньше она была бордовой. Или сиреневой.
Забыл.