Я отпила еще немного вина.
- Мне особенно интересны идеи Люмаса о четвертом измерении. Ну, в смысле, не то чтобы он стал первым, кто выдвинул теорию струн, но…
- Что это еще за теория струн?
Я пожала плечами:
- Понятия не имею. Вот поэтому-то я и хочу заняться теоретической физикой. По крайней мере, мне кажется, что хочу.
Берлем засмеялся:
- Черт возьми, да ладно вам! Неужели так трудно найти связь!
Я на мгновение задумалась:
- Пожалуй, все, о чем я писала, было так или иначе связано с мысленными экспериментами, или "экспериментами сознания", как называл это Люмас.
- Отлично. И?
- Мм-м… Не знаю. Но мне нравится, что о точных науках можно говорить, легко обходясь без математических терминов и используя вместо них метафоры. Именно так я поступаю в своих колонках. За каждой идеей и теорией кроется какая-то история.
- Интересно. Можете привести пример?
- Ну, во-первых, конечно, кошка Шрёдингера. Каждый ведь понимает, что кошка в коробке не может быть одновременно и живой и мертвой, - но мало кому доступен этот принцип, если выразить его математически. Потом - поезда Эйнштейна. Он чуть ли не все свои мысли о специальной теории относительности демонстрировал на примере поезда. Мне это ужасно нравится. И всякий раз, когда люди в наши дни пытаются объяснить себе существование четвертого измерения, они возвращаются к "Флатландии", которая была написана году в 1880-м или около того. Думаю, и на Батлера можно взглянуть с той же точки зрения. Его "Эдгин" - это фактически мысленный эксперимент, задачей которого было выработать идеи об обществе и машинах.
- Ну так пишите заявку. Защитите диссертацию об этих ваших мысленных экспериментах: я с удовольствием стану вашим научным руководителем. Поищите в других романах и поэзии. Я бы посоветовал посмотреть еще Томаса Гарди и Теннисона. Только не позволяйте себе слишком увлечься. Ограничьтесь временными или какими-нибудь другими рамками. Не надо пытаться воссоздать всю историю мысленных экспериментов с начала времен. Выберите себе период, скажем, с 1859 по 1939 год. Начните с Дарвина и закончите, скажем, ну… атомной бомбой.
- Или кошкой Шрёдингера. Думаю, это было как раз в тридцатые. Бомба чересчур реальна. Ну, в смысле, она уже из той области, где мысленные эксперименты воплощаются в жизнь, происходят на самом деле.
- Возможно. - Берлем погладил щетину у себя на щеке. - Ну, так что вы думаете? Полагаю, нам не составит никакого груда вас принять. У вас ведь есть диплом?
- Да.
- Отлично. Давайте тогда так и сделаем. Я мог бы организовать вам и кое-какие занятия, если хотите.
- Серьезно?
- Вполне. - Берлем протянул мне визитку. Наверху жирным шрифтом значилось его имя, а ниже стояло: "Профессор английской литературы".
И вот я написала заявку на диссертацию и без ума влюбилась в эту идею. Но потом… даже не знаю. Когда я начала работать с Берлемом, он, казалось, как-то поостыл к Люмасу. Конечно, мое предложение на кафедре приняли - я планировала рассмотреть язык и форму мысленных экспериментов, начиная с "Зоономии" и заканчивая кошкой Шрёдингера, и с Берлемом все шло отлично до тех пор, пока я не упоминала в беседе Люмаса. Стоило мне о нем заикнуться, как профессор тут же принимался прятать от меня взгляд. Он смотрел куда-то в окно - теперь это мое окно - и ничего не говорил. А когда я позволила себе отпустить какую-то шутку по поводу того, о чем мы говорили на конференции (что-то вроде: "Ну как, книга больше ни на кого не навлекла проклятие?"), он посмотрел на меня и сказал: "Забудьте про тот доклад, хорошо? Оставьте Люмаса в покое". Он рекомендовал мне сосредоточиться на тех мысленных экспериментах, которые происходили на самом деле, - кошке Шрёдингера, относительности Эйнштейна, книге "Флатландия" Эдвина Эббота. Он также убедил меня обойтись без "Зоономии" - книги об эволюции, написанной дедушкой Чарльза Дарвина, и начать с более позднего момента - 1859 года, когда уже было опубликовано "Происхождение видов". А еще он напомнил мне о том, что следует обратить больше внимания на поэзию. Я понятия не имела, что с ним происходит, но отступать было уже поздно. А неделю спустя он исчез.
И вот теперь я живу без научного руководителя - как эксперимент без экспериментатора, - ну, скажем, заброшенная чашка с плесенью Флеминга или волновая функция без коллапса, - и чем же я занимаюсь? Читаю Люмаса. Читаю "Наваждение", мать его. И катись ты к черту, Берлем.
Глава третья
Томас Э. Люмас
Наваждение
Предисловие
Данное повествование может показаться читателю сущей выдумкой или сном, записанным сразу после пробуждения, - в те лихорадочные мгновения, когда человек еще находится под гипнотическим действием колдовских фокусов, что начинают твориться в его голове, стоит ему закрыть глаза. Таким читателям не следует отвергать свой скептицизм, ибо они по собственной воле стремятся заглянуть под покрывало фокусника - как по собственной же воле стремится человек получить ответы на все свои вопросы о жизни. О жизни - и о снах. Об образе - и о слове. О мелькнувшем в мыслях - и о сказанном вслух.
Когда мы смотрим на иллюзии мира, мы видим всего лишь сам мир. Где кончается иллюзия? Нет, в самом деле: что наша жизнь, как не один большой обман фокусника? От окаменелостей, обнаруженных на морском берегу, до трубки Гейслера, выставленной недавно в Лондонском королевском обществе, мир вокруг нас так и ломится от чудес и загадок. Робер-Уден создал устройство для производства иллюзий, я же намерен создать особое устройство в разуме человека, благодаря которому ему откроются иллюзии и высшие реальности; и из этого своего устройства он сможет (если только поймет как) переноситься в подобные устройства в разуме других людей. Отчего бы нам не задаться вопросом, что же такое иллюзия и какую форму она способна принимать - ведь это же так просто: оказаться в ее глубинах, подобно рыбе в пруду, чтобы рябь, которой покроется поверхность, была уже не иллюзорной и не реальной, но возникшей от столкновения двух миров: мира Фокусника и мира Его зрителей.
Возможно, я сбиваю читателя с толку, когда вот так рассуждаю о Фокуснике. Пусть всем заправляет создатель! Мы же - создания, живущие в сновидениях о придуманном нами мире и дающие имена зверям и усоногим, которые ползают по драгоценнейшей и загадочнейшей нашей земле и что есть сил цепляются за нее, в то время как мы собираем их в своих музеях и полагаем, будто всем здесь заправляем мы. Какое безумие доносит сквозь эфир до всякого глаза свет со всего горизонта! И за всем этим - не правда, а то, что сделали правдой мы сами; и все же это - такая правда, которая нам не видна.
Может ли это место - место, где сны и хитроумные устройства являются одним, где сами волокна бытия возникли будто по волшебству из воспоминаний, которые не более реальны или нереальны, чем сон, в котором мы их наблюдаем, где рыбы с носами, и челюстями, и кожей были созданы лишь из мысленной игры на поверхности собранных воедино фантазий нашего создателя, - может ли это место существовать в действительности, если оно всего лишь сотворено, как в метафоре Аристотеля? Ведь и в самом деле, лишь в logos метафоры мы найдем protasis прошлого, великую иллюзию, которую называем памятью, - то покрывало судьбы, что плотно укрывает сознающий разум, но присутствует в каждой частице бытия - от твари морской до человека, от камешка на берегу до целого океана, и Ламарк и Э. Дарвин были в этом убеждены. Так может ли это место существовать в действительности? По-видимому, нет. А потому я попросил бы вас не искать в этом труде ничего, кроме вымысла.
Т. Э. Люмас, июль 1892