Рысь влетела в какой-то двор, притаилась меж деревянным строением и сугробом, дух переводя: ох, и тяжкое это дело, сватовство. Выжить бы…
Райдо Витич
Долг
То ли сон, то ли явь - силуэт существа. Воспаленный мозг уже не отличает быль от небыли.
- Жить хочешь?
Хочешь, очешь, очешь, ши- шиш, - смеются стены тумана, плывут в мареве безумства два огонька - то ли свет от свечей - хотя откуда им взяться? - то ли глаза самого дьявола - да и им неоткуда. Не интересна она ни Богу, ни Дьяволу, никому не нужна. И словно вспышка - озаренье: а если? Еще раз, но по-другому, иначе. Все заново, с чистого листа. Не так, как было. И того бы не сделала, и этого, здесь поправила, а здесь исправила. И на главное, на самое важное время потратила. Пусть минуточку, но ее, миг, но не впустую.
Пожалуйста! Мне очень надо!
И словно не сказала - вырвали:
- Да!
Глава 1
Ходики тикали, кося "глазками" то влево, то вправо. Смешные такие, старые, детские. Им лет с полста, не меньше, а не ломались ни разу.
Откуда она это знает?
А ведь знает. И что лежит на постели в избе, построенной еще при социализме. Что стоит эта изба на отшибе забытой деревеньки почти на краю света, и хозяин ее, молодой еще мужчина, обычный промысловик. В тайгу ходит, зверя бьет, потом пушнину в поселок относит, скупщикам сдает. Напивается не на радостях, а от тоски, от никчемности собственного существования, от понимания, что надо что-то менять, и от нежелания менять что-то в принципе.
Три дня пьет, потом возвращается и снова в тайгу идет, пушнину промышляет, сдает, снова пьет. И так три года. С тех самых пор как тетка его померла, а жена сбежала. Негоже ей здесь было, не любо. Ее в город тянуло, к ярким огням рекламы, зазывным витринам, простоте и праздности жизни. К безделью.
Молодая, красивая, коса до пояса - уверена была: приглянется какому-нибудь богатею, устроит свою жизнь, чтобы гнуться на домашнем подворье с утра до ночи не пришлось, в тридцать лет с ужасом на себя в зеркало не смотреть, в сорок вовсе забыть, что другая жизнь есть, легкая, веселая, красивая. Поздно тогда о ней думать будет, ой, поздно.
И не прогадала - угадала. А что тем мужа подкосила, не беда. Для нее.
Сам не хотел, сам…
Все она знала. И о старике, что давным-давно почил и забыт, только стол, что сам мастерил, от него остался, да и о том никто не помнит. И о женщине, что у печи сидеть любила, спину больную грея, да о сопящем на ней мальчонке помышляла, о дочери своей непутевой, ее кинувшей, о сестре, что племяшку привезла, а о самой ни слуху, ни духу - как вовсе ее не было - сгинула…
Все знала. И о валенках, под лавкой у входной двери валяющихся, и о трещинке в оконной раме, и о погоде на дворе, и о метели, что завтра деревню накроет и три дня никого из домов не выпустит. И что в эту пургу замерзнет человек очень, очень далеко отсюда, почти в трехстах километрах восточнее….
Все знала, про всех.
Кроме себя.
Ни имени, ни возраста, ни места жительства. Ни близких, родных - ни одного образа, ни одного движения души, мысли. Ничего. Будто не было ее, будто только народилась.
В избу ввалился Федор, скинул дрова у печи, стянул с головы шапку. Откинул на лавку и к ней с улыбкой:
- Ну чего, не забоялась?
Ей ответить, а рот-то нем, губы - неслухи, язык - чужой.
- Уу… му… у-у…
- Накась, глянь, что нашел. Потеха тебе какая - никакая будет! - и шишку ей подает. Обычную кедровую шишку - красавицу. Продрогла она на холоде, заиндевела чуток.
- Пфу-ф… чхи, - чихнула от щекотавшего ноздри морозного запаха.
И руку свою увидела, что к шишке потянулась. И ужас одолел:
- Ма-ааааа!!!
- Не-езззя так-уук!!! - всю ночь орала кошка и билась в двери и окно, желая выйти и найти негодника, наказать, порвать острыми коготками и зубами. Только кого - не ведала.
И обессилила, затихла, оказавшись на руках хозяина. Пригрелась. Лежала и слушала его болтовню, все больше понимая, что ничего уже не изменить, но еще не осознавая - почему, и очень желая это понять.
- Ну, чего ты, чего? Вот глупая. Куда ты? Помрешь ведь. Понимаю, клетка - дом, так нора твоя вовсе - гроб. Не выжить тебе одной-то, мала шибко. Ненавидишь меня, да только зря - боле чем человек сам себя ненавидит - другой не сможет.
Она легонько прикусила его руку, что пыталась погладить меж ушами.
- Что, легче стало? - вздохнул. - Злишься ты на меня. По праву, что говорить. Да только не виновен я. Мать-то твоя меня порвала бы. Тут такое дело - либо ты, либо зверь, другого не дано. Откуда ж было мне знать, что она тебя защищала? Зима ж - выводок окрепший должон быть. А тут на тебе: малявка объявилась. Видно сладилась мать-то твоя по лету, не как все - по весне. Эх, дела-а-а… Ничего, вместе веселей зимовать, пригляжу. Авось ты меня и простишь. А по весне, коль окрепнешь - уйдешь. Все уходят, все проходит…
Тоска мужчины щекотала ноздри кошке совсем как запах недавней шишки.
Где она, кстати?
А-а-а! К ножке стола укатилась?!
Прыжок и лапой по шишке: вон ее, вон вместе с тоской Федора из дому. Прочь!
- Да хорош тебе ее гонять! - засмеялся мужчина. - Вот пойми вас: только спала, а гляди - разыгралась. Ночи мало куролесила? Непоседа ты… А так и буду звать! Ты как - не против?
Он даже сел. И она. Уставились друг на друга, словно только увиделись.
- Здоровенной ж ты станешь и злой, чую.
Она зевнула, щурясь, улеглась под столом на старые половые доски: запах от них успокаивающий, древнее что-то, приятное в глубинах памяти будит.
- О, спать опять наладилась! А мне поверь, прикорни и ты, ну, опять по избе скакать наладишься? Ну, иди ко мне, иди. Чего на холоде-то лежать?
По месту на постели рядом с собой похлопал ладонью. Кошка прищуренным глазом глянула и вытянулась, примостив голову на лапы: дурачок какой! Чего ему надобно? И вздохнула тяжко: а ей что надобно? Что она здесь делает?
Мужчина на руки ее поднял, обнял. Сперва зашипела недовольно: чего спать не даешь? Чего пристал? Но притихла и даже когти не выпустила, отвоевывая свободу. Ненужной она показалась. Пока. Потому как тепло от мужчины идет, покой. Зевнула, сдаваясь, и погладить себя разрешила.
- Спи, Непоседа. Позже я те молока подогрею, покормлю. Молоко доброе, коровка у соседки нашей богата им, а и хозяйка ейная не жадна. Полведра вона тебе отмахнула. Хватит небось на день-то. После еще схожу - не откажет. Серафима Матвеевна и творогу дала - сыта будешь.
Кошка задремала, заурчала, того не ведая: болтай, болтай человек.
- Ой, батюшки, рысь!! - вонзился в мозг резкий, неприятный голос. Кошка встрепенулась, уставилась на неведому зверюшку, что на пороге образовалась. А та причитать:
- Ты ж чего это, Федь, удумал?! Ты не ополоумел часом?! Это ж рысь натуральна! Она и есть! Не, ты глянь, как зыркает! Того гляди порвет…
- Теть Серафима, она маленькая еще…
- Как же! У Августы-то пес на подворье с нее! А дикошара-то, глянь, глянь!
Кошка уже кралась к зудящему источнику неприятного звука, чтобы заглушить его.
- О-ооой, убери ты ее!! - взвизгнула женщина, к дверям входным отпрянула.
- Играется она, котенок…
- Зверь дикий!
Непоседа села, удивленно кося на тетку: кто это зверь дикий? Пришла тут, запах чужой принесла, противный, старческий да мышиный, а еще визжит как полоумная. Кошек что ли не видела?
Да ну, с тобой связываться, - под стол ушла и прилегла, не спуская внимательных глаз с женщины.
- Ой, Федя, все чудить тебе! - осела на лавку Серафима, ладонь к груди приложила, сердце унимая. - Меня ж чуть инфаркция не хватила. Фу, ты, Боже ж мой! Это ты для энтой зверины молоко клянчил? Ой, Федя! Съест она тебя! Это ж как ума хватило таку зверюгу в дом волочь?!
- Перестаньте, тетя Серафима. У вас вон Васька живет, ничего…
- Сравнил! - хлопнула себя по колену тетка. - Кота замшелого и рысуху матерую.
- До матерой ей еще не одно ведро молока хлебать. Не мог я ее кинуть, жалко. Мать-то заломить пришлось - кинулась.
- А ты глядь - приплод у ей и домой его тягать, да? Сердобольный, что скажешь.
- Пущай живет. И ей хорошо, и мне не скучно.
- Лучше б тогда бабу завел каку-никаку.
- Нужен я кому больно, - отмахнулся мужчина.
Рысь уши навострила, чутко приглядываясь к хозяину: мнения-то он о себе вовсе никакого. С чего вдруг? Все вроде при нем: руки, ноги, голова.
- А ты спрашивал? Оно, конечно, рыску из лесу притащить проще, чем своей судьбой заняться. Вот, мужики! Ну, диву даюсь, что ж вас все в разны стороны воловодит?
- Теть Фим, вы чего хотели-то? - перебил ее Федор, не желая слушать нравоучения.
- А-а! Елки-моталки, совсем ты меня зверюгой своей подкосил, из памяти все вынул. Я ж к тебе за патронами. Давеча сунулась - два пыжа всего. А Михеич в Кедрачевку собрался, брат у него занедужил. Идти надобно, а тайга, сам знаешь, место особое.
- Понял, понял. Дам патроны, есть у меня, - поднялся.
Рысь за ним: точно ополоумел с этой теткой! Пурга, дурень, намечается - какая Кедрачевка к лешему, какие патроны?!
Как рыкнула, так Серафиму вовсе к лавке приморозило, а Федор подпрыгнул от неожиданности.
- Вот глянь! - только и смогла в сторону кошки пальцем ткнуть женщина.
- Да так чего-то, - отмахнулся мужчина и к шкафчику у входа потянулся. Непоседа, не долго думая, за штанину его схватила, зарычала громче, угрожающе: оставь свой арсенал, недотепа! Куда снаряжаешь деда, знаешь? Ладно у бабы ума нет, но ты-то куда?!