- Ну, хотя бы для того, чтобы подопытный… тьфу, последственный имел что предъявить самому себе. А то еще оргвыводы не те сделает: пуще винцом накушается или колоться, не приведи Бог, начнет… Хорошо, я же не требую формы, которой у нас нет, подписывайся еще на ней в затылок друг другу. Но хоть какое свидетельство!
- Свидетельство он получит, - фыркнула басом еще одна мадемуазель, судя по голосу, лет шестидесяти с лихом. - Записка - вот она!
Одновременно с этой фразой, вроде бы из Теккерея, над моим ухом нечто звонко щелкнуло в тоне ре-диез, лопнула туго натянутая струна, и на столик, меж грязным судком и рюмкой, шлепнулся тугой бумажный футлярчик пневмопочты.
- До скорого свидания, сынок своего папаши, и приятных вам сновидений, как и равно приятной яви! Только не поминайте нас всуе!
Свет тотчас утих. Густую, как концентрированные сливки, атмосферу колыхнул свежий ветер из открытой им же фрамуги. Жалюзи встрепенулись и отбили по стеклу лихую кастаньетную дробь. Хмель мигом вылетел у меня из головы; я сгреб в сторону посуду и в один миг надорвал упаковку. Снаружи был нарядный фантик с махорками, точно на китайской хлопушке, а внутри - неровно оторванная страничка зеленоватого цвета. В старину такую бумагу формовали из камыша или осоки, я сам видел в музее. На самом верху кто-то вывел с самыми изящными росчерками и завитушками:
ДНЕВНИКЪ. ДНѣВНИКЪ
ДНЕВНИК ЛОРИЕНА МАДАГАСКАРСКОГО.
Ну, это еще пустяки. Дальше… Нет, какая дальше была несусветная чушь - о том судите сами!
"Муська сегодня отъела уголок у пачки печенья, с упаковкой вместе. Дурища, одно слово: в вазе, тут же на полке, этого добра навалом, россыпью, тяни сколько душе угодно - никто и не хватится. А теперь пришлось распечатывать и лично уничтожать улики. Порченое печенье я съел, бумагу сжег в плите. Хотел потом словить Муську и оттягать ее за хвост (он у нее длинный, голый и явно преизбыточествует), однако пожалел: мамаша все-таки, в подполе у нее гнездо, а там семеро розовеньких молочных деток копошится. Из-за них Муська на днях сама являлась ко мне бить челом на Ужастика: он-де проник в погреб попить сливок из не его крынки и кстати попытался ее деток загипнотизировать. Ужастик, будучи спрошен, от всего отрекся: сливки и так вот-вот бы скисли, а вот мяса ему и на дух не надобно. Какой из него каннибал, что вы, ему бы творожку с медом или там сметанки… А на каковой объект он глядел так упорно - так это на Детишкин любимый бежевый шарф. Паскуда Муська его, по своему обыкновению, слямзила, чтобы утеплить младенчиков, и кто-то из них уже дыру в нем прогрыз. Ну что с ними со всеми поделаешь? Пошел к Детишке с докладом, а она только смеется: я, говорит, и без тебя догадалась, что шарфик пошел в дело. Не беда, до осени свяжу себе другой, сразу же, как пальтишко тебе докончу!
А пальто мне обещано с капюшоном, пояском и ясными пуговицами, жуть какое теплое и симпатичное, а то я здесь с непривычки мерзну. Я, собственно, не местный уроженец, а иммигрант. Дальние родственнички сманили: у нас, говорят, как в тропиках, - виноград, элеутерококк, левзея, фейхоа, лианы всякие и вечно зеленая растительность. Идолища! Так то же кедры и пихты, хвойные и игольчатые, чтоб им всем провалиться! На это вечной зелени снег зимой лежит сугробом, как на мавзолее, чуть заденешь - ухает на тебя, выбирайся потом как умеешь. Бр-р! Этим же макакам хоть бы хны: сядут под водопад умыться, так вся прическа и борода в сосульках. В нем же и еду полощут, ровно еноты, - как только кишки не смерзнутся. Рожают прямо в снегу, а потомство до чего бойкое - сразу же на мамкину шею садится или отцову облепляет. Через неделю, глядишь, малышня гримасы корчит, а через месяц - и словесно дразнится. Меня прозвали Толстым Лори, хотя я природный и потомственный Лори Тонкий. Это за то, что я ем, будто бы, в четыре руки. Пульхерию за некие особенности ее телосложения величают Пухлерией, и "р" еще ой какое звонкое! Эту хоть за дело: мышей не ловит, только играет - страх нагонять на них ей и то лениво. Кушает сладко, спит крепко, а главная работа - сидеть рядом с Детишкой и мурчать для уюта. Еще ее гребнем чешут два раза на дню, для красоты и чтобы потом пух прясть… Так-то бы и я мог.
Зато у меня лично работы завались. День и ночь скачи, убирай и протирай, и еще останется. Макаки эти больше по части готовки, а посуду если и моют, то кое-как, Вальке эту честь предоставляют, а он и рад стараться. Дров натаскают, так кора по всему полу валяется. Воду возили - Валькину упряжь порвали, скачет уж не козлом, а прямым козерогом. Чинить же снова мне, известно. Так бы и извелся на работе до потери пульса, если бы Детишка мне не помогала. Я только и выбираюсь в лес погулять, что с ней и тем Валькой.
Валька - о, это фигура, государи мои! Полное его название - Вальтер фон Мюлленхоф, благородных германо-арийских кровей. В роду у него вплоть до дцатого колена одни громкие имена: Ульрих фон Ратенау, Пани Юля из Цеханува, Соловей-Воробушка Тверской, а наипаче всего - неустрашимый и неподкупный Тайникедон Форте. Все талантливые ученики, храбрые солдаты, верные стражи, красавцы, спортсмены, отличники! Один он такой олух, что и не глядя распознаешь аристократа. Абсолютный чемпион по скоростному бегу к миске со жратвой, неустанный ходок по беспородным… гм… сукам, но при всем том чертовски обаятелен, право! Этим и берет. Что касаемо работы, то где сядешь, там и слезешь: только и годится чашки-плошки обихаживать языком. Зато это он делает с непоказным усердием: когда посуда кончается, лижет стул, на который ее ставили, потом стенку, к которой его прислоняли, потом пол, на котором стул стоял и где остались невидимые для смертного глаза капли и крошки… Однако и будучи увлечен, бдительности своей не теряет и как только к нему с подветренной стороны приблизишь утиральное полотно, мигом дает стрекача. Но уж тут мы всем скопом наваливаемся на него, начищаем морду, чешем бородку и за ушами, накручиваем хвоста и чмокаем в носик, холодный и мокрый, как большая лягуха. А после этого с торжеством волочем Детишке на посмотрение. Перед нею он благоговеет и трепещет и безропотно дает себя взнуздать и обротать.
Да что уж говорить! Все мы испытываем к ней таковые чувства. Хотя она маленькая и слабая, но это настоящий Старший, какого здесь лет сто, а то и всю тысячу не видели!"
Прочитав этот документ и вспомнив, как один литературный тип перед тем, как окончательно спятить, получил письмо от своей комнатной болонки, я понял, что теперь мне прямая дорога в сумасшедший дом, и предпочтительно тот, куда, по моему расчету, упекли Сали. Дозрел, как мне сказали, до ручки. И идиома-то какая идиотская, скажите!
Сказано-сделано. Упаковал Дюранду обратно (цветные тряпочки с каким-то нехорошим чувством оставил висеть как были), сдул пыль с выездного удостоверения, виза на котором была еще далеко не просрочена, и отчалил.
На пороге мегаполя кинул на него прощальный взор. И даже, верите, красиво показалось: главная башня - как хрустальная бутыль, хитроумный мастер из щепочек и гальки сложил дома, из лоскутков нарезал листвы и цветов и расположил все на донышке как затейливый, совершенно невсамделишный артефакт. Или как орхидею: вытащишь из плотно закупоренной прозрачной упаковки на свежий кислород - сразу гнить начнет.
И снова открылась для меня дорога. Направление я знал не из карт, потому что подобная информация на них не имеет шанса отразиться, и от своих бывалых собратьев. Ну и сам кое на что натыкаешься, а потом сопоставляешь.
Отдыхать и ночевать я загонял Дюранду на площадку перед мотелем. Там оба спали и питались - кто гамбургским счетом, кто пресветлым солнышком. И все-таки в моих блужданиях мне не верилось, что здесь, в долине Генном, на раскаленной сковородке пространства, могут быть произнесены такие звуки - "Липовая Аллея", не говоря уж о соответствии их реальному предмету. Тем не менее, недели через полторы я аккуратно вышел на щит с этим самым прохладным словосочетанием. Буковки поменьше уточняли: "До поворота четыре мили". Широколистое деревце проросло рядом со щитом и облокотилось на него угловатой веткой.
Итак, четыре мили по прямой, десять по кривой и ухабистой - и моя подруга уперлась носом в высоченный кустарник, посаженный и подстриженный так густо и плотно, что проникнуть через него ни телесно, ни духовно не было никакой возможности. Впрочем, от утрамбованной площадки, на которой мы находились, куда-то вдоль и вдаль вела пешеходная тропа. Я принял ее за приглашение и, как выяснилось, напрасно. Едва я запер машину и направил свои стопы… То есть не успел я их никуда направить, потому что сбоку появились два ражих молодца с автоматами Калашника, в узкоплечих майках, шортиках и тюбетеях. То, что выпирало из принадлежностей скудного туалета, было донельзя загорелым и мускулистым.
- Гость пожаловал, - произнес один качок вместо приветствия. - Опять, что ли, задвинутый?
- Да нет, без эскорта он и красотку свою запечатал основательно. Нормальный чудик бы сходу усек, что тут некому ее укатить, разве что сама посвоевольничает.
- Никуда она сама по себе не уедет, на тормозах и на ровном месте. Это ж механизм, - ответил я на всякий случай как мог рассудительней.
- Электронные мозги у нее есть? - поинтересовался второй.
- Так себе. Нестандарт.
- Вот видите? Не стоит ничего утверждать категорически. Там, где нет Сети, с любыми мозгами происходит что угодно, тем более нестандартными. Сами изумляемся.
Эта словесная разминка не особо подняла мое настроение, но на всякий случай я представился.
- И ради чего вы проделали такой дальний конец, мастер Джошуа?
- Об этом я поговорю с главным врачом.