Так и стал я жить-поживать в полном одиночестве.
Впрочем, я опять вру. Какое одиночество, если я загнал Дюрандальку в свою комнату вместо того смертного одра в духе рококо? Благо двери кругом были широчайшие и своды тоже. Накрыл ее тентом, перетащил в соседнюю с ней каморку стол и стул из тех, что избежали Дэнова погрома, и огляделся. Эта последняя комната было когда-то моей детской. Окна ее выходили не во внутренний лабиринт, а прямо в натуральный пустынный пейзаж, и всю первую половину дня здесь жило солнце. Пришлось повесить жалюзи. Не пойму отчего, но я всегда любил ее, даже когда переселился в бывшую парадную спальню, - несмотря на чрезмерную, почти стерильную чистоту. Дэн захламлял ее раритетами чуть поменее прочих, и оттого она теперь не казалась такой уж разоренной. Теперь я еще достал из нутра Дюранды и развесил по гвоздикам, что остались от моих картинок и стрелялок, всякое непроданное барахло: шарфы с кистями, блузочки на пластиковых плечиках, крошечные сумки на длинном ремешке, кальяны, цепочки, шляпы в виде цветочной корзины, - и детская совсем повеселела.
Потом я решительными шагами отправился на кухню, достал желатин и яичный порошок быстрого приготовления, кое-какие приправы и соорудил себе фирменный пудинг - это, к сведению, тот же омлет, но поставленный торчком. Смолол и сварил кофе покрепче, чтобы уравновесить коньяк двадцатипятилетней выдержки. Я выбрал этот напиток изо всех сокровищ нашего домашнего бара (к счастью, для монахов неприемлемых) из-за его датировки: вину моей радости было столько же лет, сколько и вину тризны. Накрыл стол и стал сам себя потчевать.
Ну, я съел пудинг, выдул кофе, хватил между делом два фужера коньяку - и почувствовал, что стол поставлен неровно. Нет, все лето мучаться, вкапывать мебель в почву, мерять ее уровнем и отвесом, мечтая о гладких полах городской цивилизации - и вдруг такое свинство! С горя я налил себе третью купель. Она поправила дело, но когда я блаженно пил ноздрями запах, что источало дно четвертой, произошло нечто - ну, может быть, навеянное коньяком и грустью, но скорее всего нет.
Свет уплотнился, сделался ярко-белым и потек сквозь жалюзи сплошной струей, не дающей тени. Если не считать тенями цветные пятна и блики на стенах, порожденные моим - и снова: явно не одним моим! - искусством. Эти блики были живыми и складывались в иные, чем я задумал, фигуры, как иногда бывает между сном и явью, когда солнце будит тебя, открывая веки, и рвет прежний морок на лоскуты, но не может еще совсем порвать.
Зеленоватый, как морская волна, тюрбан… тяжелые золотые серьги канделябрами… вересковая трубка, в которой вместо табаку был насыпан какой-то восточный аромат… прямой самурайский меч с длинной двуручной рукоятью и цубой, на которой изображены дерево и дракон… Эти детали я видел совершенно отчетливо, остальное же распылялось, плавилось в невыносимой яркости, от которой стало трудно дышать, и оставляло в яви только черты и фрагменты, не соединяемые умом ни в какую связность. В то же время некая донжуанская отвага плеснула во мне крылами и заставила дерзко выпрямиться навстречу потусторонним гостям.
- Вот он сидит и заливает горло и горе спиртным. Дозрел до ручки, - хорошо поставленным баритоном сказал невидимый владелец японской сабли.
- Пожалеем его, что ли, такого молодого и такого несчастного, - отозвались крошечные меховые башмачки на каблуке, с верхом, отделанным золотой тесьмой по выворотной коже. Как объясняли мне в детстве, именно такие, а вовсе не хрустальные туфельки носила Золушка. Вечно какая-нибудь этимологическая заумь лезет в башку, когда не надо!
- Нет уж, судить так судить, - вернул меня к действительности тюрбан. Модуляции его драматического тенора были, на мой вкус, резковаты, но никакого восточного колорита в них я не ощутил. - И мы в любой ипостаси должны быть вестниками суда, и состояние духа у этого субъекта права самое что ни на есть равновесное… то бишь уравновешенное. Тоску вместе с яичницей проглотил, сердечное угрызение коньяком залил, а покаянные слезы еще ясного взора не затуманили.
- Погодите, - вмешались серьги, раскачиваясь и дробя свет на искры. - По нашим правилам нужно, чтобы подсудимый сформулировал пункты обвинения сам и отнюдь не под воздействием вина и наркотиков. Может быть, подождем, пока коньяк и кофе взаимно уничтожатся?
- Боюсь, вы сами тогда взаимно уничтожитесь, господа призраки, - рассмеялся я, с прямой спиной и бестрепетным взором покачиваясь на стуле. - Так что валяйте говорите, что у вас там ко мне имеется, пока я не отрезвел и тем самым не расстроил ваши ряды.
- Расстроить в смысле рассеять вы можете, а вот расстроить - куда уж вам, нас же больше, чем три, - пробурчал некто почти невидимый, как чернила конспиратора. - Это вас одного трое…
- Бросьте свои загадки, господин Вселенская Язва; не ко времени. Будь по-вашему, Джошуа, - вересковая трубка пустила мне в нос струйку своего ладана и деликатно закашлялась. - Во-первых, имеется мальчик. Если он был вам так нужен, куда эта нужда делась в критический миг?
- В песочек ушла. Через пятки, - хихикнули башмачки.
- Ну, это вы зря, почтенная мадам, - запротестовал я. - По-человечески и сделать ничего было нельзя. Велика выгода превратиться в пару или тройку загнанных зайцев! Собака опять же на моей шее и совести.
- Знаем-знаем, - хором отмахнулись они от меня. - Во-вторых, мы еще и о самой этой рыжей Агнии скажем. Ты хотел обоих сохранить для себя - почему же так легко отдал? Хотел привезти к себе домой - ну и где теперь твой дом?
- Теряет лишь тот, кто боится, а кто бесстрашен - находит, - продекламировал обладатель клинка.
- Вы все такие умные, какими могут быть только внутренние голоса. Хотел бы я знать, что бы вы сами сделали на моем месте, - отпарировал я.
- Мы бы на твоем месте просто не оказались, - башмачки переступили с места на место и выбили испанскую чечетку.
- Кто это "мы", кстати?
- Мы - те, кто приходит днем, в полном его сиянии. Нас три, и семь, и девять, и двенадцать, но тогда эта дюжина пульсирует, и ее трудно сосчитать, - мягко и задумчиво произнес некто за моей спиной. Я мигом обернулся, но успел схватить глазами только серебряную цепь на чем-то широком и черном, вроде мантии или, может быть, сутаны, - и образ растворился.
- Что ж вы не показываетесь, любящие свет?
- Мы показались, только ты не можешь увидеть. Глаза у тебя для того неподходящие. Ладно, вернемся к нашим баранам. Оправдываться будешь или уже кончил?
- Я и не начинал, с вашего соизволения, - произнес я с досадой. - Мне показалось, что тут перечисляют голые пункты обвинения. Ну, если бы я не отпустил от себя мальчика, Бдительные забрали бы и его, и Агнию. Отдал ее Дэну, только чтобы подлечить. Это вообще проявление заботы. А Сали мне сам сказал, что с ним не случится ничего особо скверного. Вы думаете, он не знал всего? Так всего никто не знает. Теперь я хоть могу попробовать его вытащить, не конфликтуя с законом. Если, конечно, и дальше не рыпаться и потихоньку прощупать связи. Я точно сказал, что хочу усыновить…
На этой фразе мне почему-то лень стало цедить из себя тягомотину.
- А в конце концов, - оборвал я сам себя, - разве я не прав, что всегда и во всем сообразуюсь с обстоятельствами?
- Ну вот вы и проговорились, да еще как скоро, - с некоторым сокрушением сказали из-за моей изнанки. - Верно ведь, что каждый сам себе обвинитель и судья. Вы, стало быть, сообразовались с обстоятельствами. Хорошо, так кто же из нас, братья и сестры, хочет выразиться о нем официально?
- Позвольте мне, - трубка пыхнула и закачалась в воздухе, будто ее вынули изо рта и попытались ею жестикулировать.
- Итак, вы, господин Джошуа, на допросе добровольно признались, что в своих поступках руководствуетесь не своими заветными желаниями и даже не абсолютным нравственным законом, но таким пустяком, как чисто внешние по отношению к вам обстоятельства. Собственно, грех это обыкновенный и даже вполне простительный, только вы сами человек необычный, и это все меняет.
- А что с ним такое, звездочет? - по тону я догадался, что владелица серег относится ко мне чуть лучше других и желает, чтобы мне побольше объяснили.
- Да сновидец он, как все не единожды рожденные. Умеет из одной реальности создать другую, но пока спонтанно и стихийно. И должных выводов из этого не делает, - неохотно, как азбуку, растолковал ей Сплошной Невидимка.
- Тогда я предлагаю решение. Пусть ему продолжают сниться всякие чудеса в решете, всевозможные чужие ему и чуждые сны, разрезные картинки и головоломки. Наяву же с ним постоянно будут случаться вещи, из ряда вон выходящие. И так да продлится до тех пор, пока он не будет окончательно сбит с толку и выбит из седла и не научится от всего этого сообразовываться с самим собой, каков он есть, а не с… о-обстоятельствами, - последнее слово Сандрильона произнесла врастяжку и с шикарным прононсом.
- Идет! Утверждаем приговор. Подсудимый, вы его поняли?
- Ни в зуб. Да, а что, если вы, достопочтенный чалмоносец, и все-все прочие мне уже снитесь?
Они рассмеялись незло, но для меня обидно.
- Жизнь - это сон, сказал Кальдерон. Жизнь - это сон вдребезги пьяного Бога, подхватил Гейне. Мы, Странники, знаем, что мы живы, и понимаем, в каком смысле мы живы, какое нам дело до мнения прочих! А вот вы и этот ваш якобы сон, и все прочие - о, и предыдущие! - не забудете и не проигнорируете, как бы ни старались. Да, не пытайтесь закрыться здесь и убедить себя, что ничего с вами не было хуже небольшого бодуна. Еще пуще доймем, сами о том можете догадаться. А теперь прощайте!
- Постойте, - спохватился кто-то из мужчин. - А копию приговора мы ему оставим, сестры и братцы?
- Это зачем еще?