Блаженство на грани риска и обнаружения длилось и подогревалось необыкновенными приключениями совсем иного рода. Однажды к нам прибилась любопытная компания. Некий дядя, который двадцать пять лет назад проездом получил от местного роддома младенчика, в память этого тайно закопал под одной из рыночных шелковиц бочонок юного домашнего вина - и вот рука Господня! Никто его не приголубил за все эти годы! Вино и не подумало ни скиснуть, ни прогоркнуть, ни выпасть в осадок! По сему поводу старый хозяин закатил пир, на котором все мы, страннички, включая Агнию, блаженно напились. Хотя нет: Сали вызвался быть виночерпием, а такое дело требует ясной головы и трезвых рук. Мозги и у нас были как алмаз, а вот конечности отяжелели и вросли в землю. Весь мир вокруг показался нам исполненным стройной гармонии, подобно церковному хоралу: заходящее солнце, переливчато-алое, глубокое небо с редкими звездами, каждая величиной с белую тутовую ягоду, темные холмы, светлые дома и уныло-торжественные кипарисы вдоль улиц. Вино все не иссякало в наших посудинах, я даже подумывал, не плеснуть ли его Дюранде за капот, но побоялся короткого замыкания.
И все были чудо как красивы: заросший волосом хозяин в пляжных шортах, его сын и именинник в плавках, ковбойке и роскошных усиках, их верная жена и мать, что из соображений скромности напялила поверх бикини нижнюю сорочку с кружевами, такую же пышную и розовую, как и она сама, юнцы и девицы, отцы семейств и их дряхлые предки, пустившиеся в свою последнюю авантюру…
Старик хозяин и меня подбил на авантюру - уехать вместе с ними и еще с кое-какими избранными семействами, чтобы сгруппироваться в почти что официальном месте. Его стражи кормились за счет взяток, которые они иррегулярно получали с новоприбывших. Поэтому здесь наличествовала культура: нужное место, такое пахучее, что после него добрых полчаса приходилось выветриваться под сквозным зюйд-вестом, и лесенка к реке, довольно глубокой, смирной и плавнотекущей. Жидкость в ней была вполне пригодна к употреблению вовнутрь, хотя скорее в качестве еды, чем питья. Смирение же не далее как этой весной обернулось кое-чем противоположным. Таяние ледника в верховьях нагнало в реку лишнюю воду; она вспучилась и понесла с такой силой и прытью, что взломала бетонный парапет и потопила парочку юных полицейскаутов, имевших здесь тренировочный лагерь. Под его вывеской мы, по слухам, и существовали так безбедно - пока наверху не спохватятся. Поставленные же торчмя плиты парапета здешний народ использовал для сушки белья и прочих сходных надобностей.
Пока мы сидели у реки, начался август, обрушились дожди, которые шли три дня и три ночи без передыху. Река поднялась до верхней ступени лесенки, и движение ее потяжелело. Мы втроем закрылись в Дюранде, снова распластав сиденье во всю ширь. Питались мы красной рыбой и печеньем из моего особого запаса и точили бесконечные лясы, время от времени отвинчивая окошко вниз, чтобы выплеснуть некое ведерко, или приоткрывая дверцу для Агнии, которой стало совсем невтерпеж. Дождик исправно смывал все следы, как в хорошем детективе.
Наконец, погода утихомирилась, хотя тучи еще гуляли вовсю. Мы выбрались наружу и вдоль по высокому берегу направились к большой воде. Здесь было людно, как на главном проспекте мегаполиса; толпы не просыхающих и отупевших от долгого осадного сидения дикарей слонялись взад-вперед. Внезапно Сали поднял голову, а собака прижалась к нашим ногам: снизу от реки доносился гвалт. Я вгляделся. По воде, отчаянно хлопая крыльями, плыла дикая утка - она, похоже, не могла или боялась взлететь - а близ воды по песку гикая и бросаясь в нее голышами, от чего птицу то и дело окатывало фонтаном, неслось развеселое стадо полуодетых мужиков и баб.
Сали сдвинул бровки, лицо его помрачнело. У меня самого в нутре заныло - так остро почувствовал я, как ему невмоготу, вот-вот сорвется. Хоть бы отвлечь его на что-то другое, разрядить гнев, который назрел у него в душе… Пусть случится событие, что отпугнет ораву от ее добычи, взмолился я про себя кому-то незнакомому. Сделай!
- Эй, гляньте-ка на море, - громко сказал рядом с нами пожилой человек местного вида. - Смотри, что делается, - смерчи идут.
Из дальней брюхоногой тучи выступили и погрузились в соленую воду три черных отростка, еще один был подобран под ее живот.
- Воду сосут, гады, - старик сплюнул. - Теперь если пойдут в верховье - здеся почище весеннего все затопит. А то и прям на наши головы опорожнится.
Народец примолк и отрезвел. Кряква под сурдинку дошлепала до моря и куда-то канула, должно быть, в свое гнездо под береговым срезом.
Сразу после того все стали спешно расходиться по экипажам; кое-кто уже застучал кольями от палаток и рамами раскладушек, а то и дал команду от винта. Я это дело ох как понимал: речка протекала под дну большого оврага, и если пойдет поток, на склоны так просто не выбросишься, силы обычного мотора не хватит. И вообще сообразить не успеешь.
- Наделал ты дел, - укоризненно сказал я мальчику.
- Почему я? Мне показалось, что это ты, Джош. Как и тогда, под мостом. Ты ведь сильный.
- Не мели глупостей. Это ж никакой человеческой силы не хватит, чтобы развалить мост или притянуть стихийное бедствие.
К концу дня смерчики вроде бы подвинулись ближе, Мы трое слонялись по берегу и глазели на них. За нашей спиной шли судорожные и уже тотальные приготовления к отъезду: стягивались тросом багажники, разгонялись моторы, Большинство к этому времени удрало, включая наших приятелей по несчастью.
- Их сейчас Бдительные повяжут одних за другими, как курей, - вслух подумал я. - Глаз у них наметанный на человеческий переполох.
- Пограбят, набьют физиономию, наложат штраф - и выпустят до следующего сезона, чтобы шерстка отросла, - рассудил Сали. - Беда невелика. Или ты имеешь в виду, что нам троим так легко не отделаться?
- Дюрандаль - плавучий транспорт, в отличие от их техники. Только это я и имею, - ответил я. - Давай-ка рискнем переночевать, авось там, в горах, до утра ничего не произойдет. А утречком тронемся позади их всех.
- Как знаешь, - пожал он плечами.
Я упаковался, поднял сиденья и вдобавок отодвинул переднее от руля как мог дальше, впритирку к заднему. Сали и Агнешке так стало тесновато, хуже, чем в нашу первую ночь; зазора, чтобы свесить ноги и нащупать внизу мягкое собачье пузо, я им почти не оставил. Зато баранка не путалась у меня в головах, хотя я ее не только не загнал в колонку, но и не закрепил. Рычаги тоже удобно ложились в руку - прямо как ствол любимого автомата. В случае появления большой и быстрой воды я мог рвануть с места в течение ока. Про то, что здесь, по моей прикидке, каждый второй неурочный разлив сопровождается селем, я не обмолвился ни одной живой душе.
Есть не хотелось, раскочегаривать плиту - тем более.
- Ложитесь и постарайтесь выспаться, - скомандовал я, - Последняя ночь, куда ни поверни.
Две головы, черная и ушастая рыжая, согласно кивнули мне в ответ, совсем как тогда.
И снова ко мне пришел чужой сон…
Я выхожу из колонн дворца, который нависает скалой, схватывает меня сзади теплой темнотой материнского лона, темнотой, которая только что была моей тихо лепечущей жизнью, моим смутным прошлым. Какое это прошлое - нельзя вспоминать, мне довольно того, что оно есть. И я есть, и ручей, который, ширясь, вытекает из колонн и тут же впадает в пологую мраморную ложбину, которую сам и выточил в ступенях. Его русло ведет меня обсаженной кипарисами лестницей на самый берег моря. Там бухта, куда я выношу свое естество, свою суть, запечатленную в комке моей плоти. Здесь на высоких вершинах горят, как праздник, цветные, радужные, переливчатые шары, их сияние пронизало море до самого дна и бросает на него блики. Я медленно захожу в воду, она теплая, как моя кожа, соленая, как моя кровь, и будто никакая; ни прохлады от нее, ни жара, только шелковистая скользкость, которая обволакивает меня в моем движении, останавливает, растворяет в себе, делает меня самою собой. От меня отделяются воспоминания - как кожа, мясо от костей, они уходят и, уходя, вспыхивают с последней силой. Отец в вороненых, рыцарски блестящих доспехах, младшие сестры и братья - букет парчи и кружев, улыбок и ярких лент, мать - густая шелковая синева простертых до полу одеяний и черный бархат голоса. Не бойся отдать мне то, что ты считаешь собой, оно вернется к тебе обогащенным… не бойся… Я - это ты, ты - это…
- Я. Погоди, кто я? Я Джош!
Тут я испугался - и проснулся.
Наутро море стало неподвижно, пляж и бивак - пустынны. Ветер сделал полуоборот, и теперь с моря дул упорный встречный ветер, захолаживая воду; небо и вода стали ясными, неподвижными и четкими, как на слайде, и смерчи убрались.
- Нажрались досыта, - заметил я.
Сали не ответил. Он стоял спиной к морю. Темные пряди трепал норд-ост, они струились в воздухе и падали на лицо, ежесекундно его меняя, но общее выражение оставалось грустным.
- Лето кончилось, - ответил он наконец. - Кончается.
- Ладно, не последнее же. И кончаться оно еще будет долго: осень на юге тоже теплая, даже чересчур. Давай умоемся, позавтракаем и двинем куда глаза глядят.
- А твои глаза глядят на дом, верно?
- Как у каждого, - почему-то рассердился я. - Уж пора бы и о нем подумать.
Дом. Разве он там, где стекло, где я родился, где Дэн живет сейчас без меня? Мне пришло в голову, что нас с Дюрандалью, двух бродяжек, всегда соединяло более нежное и интимное чувство, а теперь я допустил в этот круг еще двоих и теперь мы все трое одно.