- Не смейся. Здесь часто говорят, что вера и любовь могут принадлежать только трём началам: женщине, воину и тем бесконечным горным вершинам, которые возвышаются над нашей землёй.
- Ещё лучше. Одного я не понимаю: что во мне такого, что меня баюкают на всех постелях и передают из рук в руки по всем мыслимым континентам?
Ей показалось, что на этих словах не только синие глаза - всё лицо высверкнуло из-под слоёв ткани.
- Вот из-за того. Поистине, не нас одних - тебя тоже следует называть человеком индиго. По виду суетна - однако с лёгкостью посыпаешь свой путь пеплом былых привязанностей. Кажешься грубой и глупой, но мимоходом роняешь удивительные прозрения. Хорошеешь так бурно, словно прикидываешь к себе все более и более роскошные маски. Я бы взял тебя силой, чтобы понять, что внутри тебя, и потому что ты сама хочешь такого. Но, клянусь Черной Козой Ахаггара, не стану поступать вопреки благородству.
Завернул покрепче свою накидку вокруг стана и ушёл.
Жизнь Марины с тех пор текла без особых опасностей и без самого Кахина. Её не учили ничему из того, что в прежнем мире называлось ремеслом и хозяйством: для того существовали мужчины низкого и высокого ранга. Только, подобно другим высокородным женщинам, - выводить таинственные знаки, удивительнейшим образом возбуждающие в мозгу знание древней речи, играть на инструменте, который она про себя называла "однострунной балалайкой", и напевать мелодии ветра. А под самый конец - танцевальным иероглифам.
Насчет конца Марина догадалась верно. До того она несколько раз присутствовала на ахалях, укутанная сверх меры, - чтобы не ловить на себе восхищенных взглядов. И жутко боялась, что ей начнут предлагать себя все мужчины подряд.
Но тут речь шла о другом. Мать пропащего Кахина, госпожа Тэкамат, однажды сказала:
- Ты должна суметь станцевать гуэдру. Без этого не станешь Женщиной Ветра для Мужа Ветра.
Марина уже знала, что эта пляска не считается ни сложной, ни сколько-нибудь эротической, хотя, кажется, сплошь состоит из необъяснимых словами тонкостей. Что исполняют её, выбивая неприхотливый ритм на обтянутом коже горшке вместо барабана, и вовсе не напоказ.
- Мы нарядим тебя как подобает, Марджан, и поведём, - продолжала Тэкамат. - Тебе не нужно ни о чём беспокоиться - только держи сердце на привязи, а печень настороже. Основные движения ты знаешь, а прочие сами родятся.
И снова никто не спрашивал, чего она хочет сама. Просто завели в специально сооружённый шатёр и принялись обтирать влажным и наряжать.
Волосы, собранные в косицы, увенчали твёрдым чёрным колпачком, расшитым каури, вычернили брови басмой, ногти - свежей хной. Нагие плечи покрыли широкой синей накидкой-хальк, закололи парой узорных булавок с цепью между ними, усадили на пол в кругу сходно наряженных и безликих фигур.
- Возьми этот браслет, - сказала одна из женщин помоложе. - Тебя просят танцевать во имя его владельца.
Странный рисунок, по-здешнему угловатый, но в то же время выпуклые щупальца или жилы тянутся и переплетаются, будто на минойской вазе, пришло в голову. Но поверх сумбура мыслей уже лёг ритм.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа", забил барабан. Ему вторили женские голоса.
Руки сами собой выкинулись из-под накидки вперед, подобно змеям в броске, воздавая честь и благословляя, пальцы выписывали замысловатые знаки полузабытого языка. Север, юг, восток, запад. Вверх, вниз, волнообразно, вширь. Небо, земля, ветер, вода. Торс Марины раскачивался из стороны в сторону, вперёд - назад, будто схваченный неведомой силой.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа".
Колпак сжимал виски до боли, косицы, уложенные под ним короной, врезались в виски, лоб при раскачиваниях едва не касался пола, затылок - спины. Нечто освобождается, струится на лоб - освобождение от тягот, от давящей чёрной тьмы. Течёт между лопаток, как скользкий ручей. Глаза закрыты, на губы ночным мотыльком ложится застывшая полуулыбка.
Теперь уже не один барабан - освобождённые косы хлещут по земле, рисуя на ней ритм, раскачивая как верблюда. Как песчаную черепаху. Как щит глубочайших озёр. Тело трепещет, каждая клеточка в нём звучит в единстве с другими, множество мелких жизней вступает в хор.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа".
Рвётся цепь, хальк ниспадает с гладких плеч на талию… наземь. Кружится голова, вибрирует пол, устланный коврами, вверху сгущается мрак…
И вдруг мир лопается, подобно перезрелому плоду, и наступает свет, заливающий нагие груди победительницы.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум".
Обрыв всего.
Кажется, Марину тотчас подхватили и понесли куда-то прочь. Даже не в ту палатку, где жила.
Очнулась она от прикосновения к губам и соскам ласковых пальцев, будто выточенных из драгоценного сандалового дерева: в сознании перепутались цвета и ароматы. Может быть, цвет кожи в полутьме шатра казался светлее, возможно, запах мужчины преломлялся в кристалле её забытья, рождая семь лучей.
- Кахин.
- Да. Я пришёл поблагодарить тебя за то, что ты выкупила мой залог.
- Тот браслет?
- Он самый. С него снято заклятие, и завтра наступит время продолжить мои странствия. Знаешь, что было до сих пор моим ремеслом? Я стерёг воду. Говорили ведь тебе, что под всей пустыней покоится запертая вода, которую лишь с огромным трудом выкачивали на поверхность через систему насосов и труб? Сей труд погубила неправедная война, однако он был обречён с самого начала, как любое насилие. Оттого пленная вода рождала в песках не настоящие сады, города и дворцы, но одни миражи.
- А ты сам - разве не насилие сейчас творишь надо мной?
- Если так - оттолкни меня, попробуй. Сила твоя уже равна моей и скоро её превысит.
- Не хочу, - тихо отвечает Марина. - Нельзя так долго быть одной, как я была. Та заповедная вода, которая в Оке Пустыни и твоих глазах, - одна и та же?
- Ты говоришь.
- Но это не Великая Вода?
- Нет, но тем не менее - волшебный ключ к ней. Два смысла имеет это слово в языке твоей земной матери: то, что отпирает, и то, что пробивается из земли текучим хрусталём.
- Тогда ты и сам ключ?
Кахин смеётся:
- Снова ты сказала. А твои слова, брошенные ненароком, исполняются куда точнее выверенных и обдуманных.
- Ты всё рассуждаешь и даёшь своим губам не ту работу, какую следовало бы.
Нет, он не даёт себя целовать и сам такого не делает. Зато его руки уже оплетают её стан, пальцы проникают в пупок, запутываются в её коротких волосах, колени раздвигают, щиколотки сжимают и удерживают. Её длинные мелкие косы обращаются в змей и ласкают его покрывало и плечи, и тонкий стан, и худощавые бёдра, и плоский живот, спускаясь всё ниже. Дыхание смешивается - давно уже не скажешь, где чьё, - и сбоит. Плачущее лоно всеми губами открывается навстречу тому, кто пока медлит на пороге.
Впервые в жизни она имеет дело с мужчиной, приходят к ней неуместные слова. Впервые балансирует на краю обрыва еще задолго до того, как сорваться вниз…
И срывается навстречу тотчас же, когда он входит - сразу всей восхитительно чудовищной плотью. Со всхлипами, со стоном, проклятиями и криками радости качается женщина в ритмично набегающих и уходящих волнах морского прибоя.
- Я сделал так, как ты хотела? - спрашивает Кахин, когда остывают и молот, и наковальня.
- Не знаю. Это было как смерть.
- Правдивы твои слова, потому что она сама как мы двое. Кто это - мужчина или женщина? Аллах ведает… Наверное, и то и другое попеременно. Когда бьют барабаны Смерти и она выступает открыто, сидя на белом жеребце и держа развевающееся чёрное знамя, - это мужчина и истинный вождь. Такому несвойственно заключать союзы и быть слугой кому бы то ни было. Он способен на хитрость и обман, но нечестие ему не к лицу. Он легко смиряется с поражением: ведь его противники только и делают, что оттесняют его к прежним границам. Возможно, воин-Смерть даже огорчается слишком лёгким победам - ему по нраву стойкие в борьбе. Он презирает трусов, которые не понимают, что ни бегство с поля боя, ни возведение крепостных стен не спасёт от него - лишь встреча лицом к лицу, без забрала и с оружием в руках.
Так проходит предначертанная жизнь человека. Но под конец её Смерть неизменно перевоплощается в женщину, является безоружной, в облике покорной девы с тёмными косами и опущенными долу глазами. Приходит тихо, как соблазнительница, - и мы ощущаем её каждой клеточкой тела, опьянены её дыханием, полным неизбывной медовой сладости. Вот тогда сопротивляться ей недостойно мужчины и следует уступить. Ты поистине такова.
- Значит, сейчас не я - но ты уступил и покорился?
- Ты говоришь.
- Снова эта непонятная формула. Я говорю - правду?
- Не знаю. То, что ею становится, едва слетев с твоих губ.
- А твоих я не видела и не ощущала. Как не видела лица. Разве это называется - подчиниться мне всецело?
Кахин молчал. Он уронил себя с тела девушки, и теперь оба лежали рядом, выписывая друг на друге накожные письмена самыми кончиками пальцев.
- Ты не знаешь - я и не хотел, чтобы ты знала, пока не насладишься мною вполне, - ответил мужчина. - Я урод. У меня по сути нет рта, нет губ: вместо них бахрома, похожая на щупальца или водоросли, колышимые течением. Может быть, после моих слов тебе будет не так страшно глянуть. Я не воспротивлюсь: можешь сделать всё, на что будет твоя воля.
Тот мрачноватый стиль, в котором была подана сентенция, придал Марине смелости. "А что будет потом? - спросил тихий голос внутри неё. - Он подчинится тебе, как под самый конец мужи подчиняются своей смерти? Намекал же".
Однако рука её уже потянула книзу витки лисама.