Надпоручик Лукаш, не испытывая никаких злых предчувствий, сидел за столом в полковой канцелярии, когда туда привели Швейка. "Честь имею снова явиться, господин обер-лейтенант!" - торжественно отрапортовал Швейк. Надпоручик Лукаш вскочил, как ужаленный, и схватился за голову. Его глаза светились ужасом и отчаянием. "Добро пожаловать, Швейк. Ордер на ваш арест уже подписан… Я себе портить с вами нервы больше не собираюсь! Подумать только, как я мог так долго прожить рядом с таким идиотом! Удивляюсь, почему я вас еще не застрелил?! Ну, ничего, теперь вас свернут в бараний рог. Ваш идиотизм разбухал до бесконечности, пока все не лопнуло к чертям собачьим!"
"Теперь уж, Швейк, вам каюк!" - закончил надпоручик Лукаш, потирая руки. Набросав несколько строк на клочок бумаги, он вызвал дежурного, приказал отвести Швейка на полковую гауптвахту и передать эту записку надзирателю. Швейка повели через двор и надпоручик с нескрываемой радостью смотрел, как надзиратель отмыкает дверь с черно-желтой табличкой с надписью "Полковая гауптвахта", как Швейк скрывается за этой дверью, а спустя мгновение тюремный надзиратель - уже один - выходит на двор, "Слава тебе, господи! - вслух подумал Лукаш. - Наконец-то он там". Так завершился будейовицкий анабазис бравого солдата Швейка.
На "губе" Швейка радушно встретил толстый вольноопределяющийся по фамилии Марек. Его, дескать, посадили за сущую безделицу. Один инвалид ему "устроил" ревматизм - на следующий день после укола ноги у него стали, как тумбы! Так Марек попал в госпиталь, где ему еще раз подвезло, потому что там служил его шурин, врач. Затем вольноопределяющийся раздобыл себе толстую конторскую книгу, наклеил на нее бумажку с надписью "Книга больных" и каждый день с этой книгой под мышкой, беспрепятственно минуя дежурных у входа, преспокойно отправлялся в город. Одним словом, Марек жил припеваючи, пока вчера ночью сам себе не напортил: возвращаясь пьяным в госпиталь, он под аркадами на площади съездил по уху одного артиллерийского лейтенанта, по ошибке приняв его за приятеля Франтишка Матерну. На этом все лопнуло, включая злосчастную "Книгу больных".
После Марек рассказал, как явился в полк в сапогах и цилиндре, потому что портной не успел к сроку сшить мундир. В таком виде он и появился на плацу. Полковник Шредер наехал верхом прямо на Марека, чуть не сбив его с ног, и заорал: "Donnerwetter! Что вы тут делаете, вы, штатский пшют?!" Вольноопределяющийся ответил, что явился по призыву и вместе со всеми участвует в учениях. Полковник, вне себя от бешенства, умчался на лошади бог знает куда, потом диким галопом прискакал обратно, стал опять разоряться и бить себя в грудь. Вольноопределяющемуся он тут же на месте вкатил две недели гауптвахты, а вместо обмундирования приказал выдать старые обноски.
Когда им надоело беседовать, вольноопределяющийся предложил спеть. Они запели песню про бомбардира Ябурка, который "к пушке встал и заря-заря-заря… все время заряжал!" Стоял такой рев, что в коридоре сотрясались стекла. В арестантской появился лейтенант Пеликан в сопровождении надзирателя. "Тут вам не зверинец!" - грубо накинулся на арестантов надзиратель. "Отставить пение! - сказал поручик строго. - Ваш концертный номер на площади слышно!" - "Господин лейтенант, - обратился к нему Марек, - разрешите поговорить с вами с глазу на глаз! Пусть надзиратель подождет в коридоре!" Когда это было исполнено, вольноопределяющийся сказал офицеру фамильярно: "А ну, гони сигареты, Франта!" Это был его старинный знакомец еще с гражданки.
Через день после этого Швейк и вольноопределяющийся Марек услышали из уст полкового командира Шредера решение своей дальнейшей судьбы. При полковом рапорте Марек получил 21 сутки строгого ареста, а по отбытии наказания отчислялся в кухню чистить картошку. Затем полковник Шредер остановился перед Швейком и принялся пристально его разглядывать. Результаты своих наблюдений полковник резюмировал только одним словом: "Идиот!" - "Осмелюсь доложить, господин полковник, идиот!" - ответил Швейк. Полковник Шредер подошел к Швейку еще ближе и, глядя на его добродушную физиономию, сказал: "Получайте три дня строгого ареста, скотина идиотская! Когда отсидите, явитесь к надпоручику Лукашу!" Таким образом, Швейк и Марек вновь встретились на полковой гауптвахте.
А надпоручику Лукашу была предоставлена возможность испытать большую радость, когда полковник Шредер вызвал его к себе и объявил: "Господин надпоручик, с неделю тому назад, по прибытии в полк, вы подали рапорт с просьбой назначить вам денщика, поскольку ваш денщик пропал на вокзале в Таборе. Так как он вернулся…" - "Господин полковник…" - голос надпоручика звучал умоляюще. "…мною было решено, - с ударением продолжал полковник, - посадить его на трое суток, а затем я пошлю его обратно к вам…" Сраженный горем, Лукаш, шатаясь, вышел из кабинета полковника.
Между тем Швейк весело проводил время в обществе вольноопределяющегося Марека. Каждый вечер они совместными усилиями устраивали на нарах патриотические демонстрации. По вечерам из арестантской раздавалось: "Сохрани нам, боже, государя" и "Принц. Евгений, благородный рыцарь". Когда к ним входил надзиратель, навстречу ему неслось:
"Наш старый надзиратель не смеет умирать,
За ним прямо из пекла чертей примчится рать!
Домчат его до пекла и выгрузят, как кладь,
И там начнут поджаривать и медленно пытать…"
И пока они этаким макаром изводили тюремного надзирателя, надпоручик Лукаш в страхе ожидал, когда появится Швейк и доложит, что приступает к исполнению своих обязанностей.
На третий день утром Швейка и вольноопределяющегося вывели из гауптвахты и под конвоем отвели на вокзал. 91-й полк перебрасывали в Кирай-Хиду. Идя за придурковатым капралом, Швейк с Мареком весело болтали: "Чего там ядовитые газы, это все ерунда! К ним каждый солдат привык еще из казарм, после свежего хлеба да гороха с перловкой. Но вот теперь русские что-то против унтеров придумали…" - "Видно, особые электрические токи…. - дополнил вольноопределяющийся, - такие, что соединяются со звездочками на воротнике. Ну, а те взрываются, потому что сделаны из целлулоида!"
Эскорт приближался к вокзалу, где жители Будейовиц прощались со своим полком. Швейк не удержался, чтобы не крикнуть в толпу "Наздар!" и не помахать фуражкой. Толпа гулко повторила возглас. Капрал прикрикнул на Швейка, но приветственные возгласы уже ширились лавиной. К "Наздар!" примешивалось немецкое "Heil", а какого-то энтузиаста, прооравшего тоже по-немецки "Долой сербов!", сбили с ног и чуточку потоптали. Жандармы оттесняли толпу. Словно электрическая искра, все дальше и дальше передавалось: "Идут!" И они шли: Швейк из-под нависших штыков приветливо махал собравшимся рукой, а вольноопределяющийся с важным видом отдавал честь.
На вокзале среди отъезжающих появился обер-фельдкурат Лацина - в состоянии, весьма отдаленном от трезвого. Не имея к полку никакого отношения, патер тем не менее принялся энергично наводить порядок. "Куда?" - строго спросил он капрала. Вместо него добродушно ответил Швейк: "В Брук нас везут, в Кирай-Хиду, значит. Если господин обер-фельдкурат желают, могут ехать с нами!" - "Таки поеду, - заявил патер Лацина и, обернувшись в сторону конвоя, добавил: "Кто говорит, что я не могу ехать? Vorwarts, шагом марш!" Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат улегся на лавке, а Швейк - добрая душа! - снял шинель и подложил ее патеру под голову.