А однажды, в годовщину смерти Ленина, учитель истории два урока подряд читал им письма вождя к съезду, к Надежде Константиновне Крупской, к деревенской бедноте, к питерским рабочим… После долгожданного звонка усталый Алик со вздохом подвёл итог: "Ленин умер, но почта его живёт!".
В каждом табеле Алика Розина стояли пятёрки и четвёрки по всем предметам и непременная тройка по поведению. Ефрем и Танюра перетаскивали сына из школы в школу, дотянули до аттестата зрелости и уговорили поступать в Университет. Но, несмотря на хорошие оценки на вступительных экзаменах, Алика второй год подряд туда не принимали. Он подавал на филологический факультет, на юридический, на философский - тот же результат. После очередного отказа он записался на приём к проректору, требуя объяснений. Их беседа закончилась скандалом.
Алик схватил стоящую на столе чернильницу и швырнул её в хозяина кабинета. Пришлось Ефрему идти на поклон к своим друзьям в МВД, чтобы освободить сына из милиции.
Дома он устроил Алику очередную проработку, но тот даже не стал оправдываться.
- Да, я пульнул в него чернильницу, потому что он - махровый антисемит!.. И государство поощряет его, ведь у нас государственный антисемитизм! И не делай вид, что ты этого не знаешь.
- Но я же столько лет работаю заведующим отделом в газете обкома партии! - пытался возразить Ефрем.
- А знаешь почему? Ты им нужен для показухи. И тебя не снимают с этой должности, потому что ты попал в номенклатуру. Вы, как вареники в макитре: вас трясут, перетряхивают, то вверх, то вниз, но из макитры ты уже не выпадешь. В Советском Союзе есть такая должность: номенклатурный еврей, вот ты им и работаешь!
- Ты несёшь антисоветскую чушь - партия давно решила национальный вопрос.
- Неправда! Вы семьдесят лет решали национальный вопрос и так и не нашли национальный ответ.
Такие "домашние политбеседы" происходили всё чаще и чаще. Алик с каждым днём становился всё более нетерпимым и неуправляемым. Ефрем хватался за голову, стучал кулаком по столу, предрекал сыну всевозможные репрессии, но Алика уже остановить было невозможно.
- Нас все годы пытаются сделать стадом, потому что стадом легко управлять. Мы не должны мыслить - только запоминать: указания, лозунги, директивы… И не дай Бог, проявлять даже малейшую инициативу - надо просто двигаться в общем безликом потоке, в который вы стараетесь превратить народ!..
Спустя годы, Ефрем в споре с сыном пытался взять реванш:
- Ну, вы получили то, что хотели: свободу действовать, создавать, предпринимать… Почему же всё так медленно движется?..
- Чтобы создавать, надо хотеть, стремиться, уметь рисковать, почувствовать нетерпимость жить по-старому, - парировал Алик, - а вы отучили людей от инициативы, предоставляя им гарантированную тарелку похлёбки. Вырастили поколение с протянутой рукой: дай квартиру, дай путёвку, дай прибавку к зарплате. И главное - не вырваться из толпы, а втащить туда обратно тех, кто из неё вырвались.
- Если ты такой умный, почему бы тебе самому не проявить инициативу: открыть какую-нибудь фирму или даже банк, - провоцировал его Ефрем.
- Я умный, но не образованный. Но я научусь, присмотрюсь и обязательно открою что-нибудь своё, какое-нибудь бюро или контору. А пока я могу открыть только банк, банк спермы. Для моих самых любимых клиентов - женщин.
Алик, действительно, самозабвенно любил женщин. Он был уверен, что улучшить наше общество можно только размножением, чем и усиленно занимался. Поэтому всегда дарил незнакомым детям конфеты: "А вдруг это мой ребёнок". В их мужской компании каждый вёл учёт своих побед, и Алик был бессменным лидером. Когда количество его любовниц перевалило за пятьдесят, он стал считать уже не "поштучно", а "по дюжине" - ещё одна дюжина, вторая, третья… Каждую неделю у него появлялась новая пассия, а то и каждую ночь.
- Он укладывает женщин в постель сразу после слова "здрасьте", - говорила Маня о своём племяннике. - Невроко, здоровенький!
За это неуёмное увлечение женским полом. Ефрем называл его "аморальным типом" и периодически устраивал проработки, рассказывая, как он в его возрасте выдавал стране уголь на-гора. Чтобы избежать постоянных стычек с отцом, Алик ушёл из дому, переехал к своему другу, который жил в полуразвалившейся хижине на Молдаванке, и поселился в заброшенной комнатушке, малюсенькой, но с отдельным входом. Если бы существовала больница для мебели, то его комната там считалась бы реанимацией: стол на трёх ногах, шкаф без дверцы и матрац на козлах, брюхо которого прорвали и выпирали наружу внутренности-пружины. На нём могли бы лежать только женщины, занимающиеся йогой, но у Алика были более обширные планы. Поэтому он покрыл матрац толстым войлоком, сделав его доступным для широких слоев трудящихся. А чтобы предназначение этого ложа сразу было понятно, повесил на стене над ним транспарант: "Оставь одежду всяк сюда входящий!"
А теперь вернёмся лет на десять назад, когда Ривка, вновь обретённая мама Тэзы, и всё семейство Фишманов прибыли в Израиль. В то благословенное время эмигрантов ещё встречали в аэропорту с оркестром. Старший сын Давид устроился сразу. В Тель-Авиве уже проживало много его бывших клиенток, которые с восторгом встретили своего любимого мастера и сразу выстроились к нему в очередь. Они помогли снять помещение для парикмахерской и, буквально через неделю, он начал приносить в семью деньги.
У среднего, Иосифа, всё складывалось не так просто, хотя тогда ещё прибывшим врачам не надо было сдавать специальные экзамены - их сразу брали на работу. Но нужно было, хотя бы минимально, знать иврит. У Иосифа с иностранными языками всегда были особые отношения - каких только языков он не знал: он не знал английского, французского, немецкого, польского… А знать хотелось. Поэтому до женитьбы все его любовницы были переводчицами: он считал, что языки лучше всего усваиваются лёжа. А женился он на преподавательнице латыни. Этот обязательный для врача предмет он изучал дважды: сначала в институте зазубривал популярные латинские фразы, а потом повторял их в постели. Впрочем, один латинский афоризм "Человек человеку - волк" он запомнил с детства, потому что в те годы жил в коммунальной квартире.
В Израиле Иосиф два месяца мучительно отучился в ульпане. Его изучение иврита напоминало плавание в безбрежном океане: он плыл, не видя берега, отчаянно и безнадёжно, захлебываясь и пуская пузыри. Возникала спасительная мысль: а не пойти ли на дно?.. Но видя, как кто-то рядом, по-собачьи, так же, как и он, барахтается, барахтается и продвигается вперёд, ему становилось стыдно своей слабости и он начинал так же энергично шлёпать ладонями, разбрызгивая глаголы и предлоги. Приходило второе дыхание, но уходило первое. Боже, как ещё далеко до берега!.. И снова зарождалась спасительная мысль: а не пойти ли на дно?..
Отмучившись два месяца, Иосиф покинул ульпан. К тому времени он уже твёрдо знал, что "кен" - это "да", а "лё" - "нет", и решил, что у него теперь есть необходимый запас слов, которого для начала работы хватит. Его направили в поликлинику. Закурив свою любимую трубку, Иосиф вошёл в кабинет к профессору-главврачу. Тот тоже курил трубку - это их сблизило. Профессор посадил его в кресло и спросил:
- Мы будем говорить на иврите?
- Лё! - уверенно ответил Иосиф.
- Тогда на английском?
- Лё! - так же твёрдо сообщил ему Иосиф.
- Может, на идиш? - всё ещё не терял надежды профессор.
В ответ Исиф произнёс всё то же гордое "Лё!".
Главврач тяжело вздохнул, но ему очень нужен был специалист, поэтому он ещё раз вздохнул и произнёс:
- Посмотрим вас сразу в деле.
Когда Иосиф утром выходил из дому, жена Люся заламывала руки:
- Как ты будешь разговаривать с пациентами?!
Но Иосиф был спокоен: в кармане у него лежала записка с четырьмя самыми нужными словами: раздевайтесь, ложитесь, вставайте, одевайтесь. Слова были переведены на иврит и написаны русскими буквами. Поэтому, войдя в кабинет, он положил эту бумажку на стол и, принимая больных, бегал от лежака к столу, подглядывая спасительные слова. Так продолжалось недели две. За эти дни он набегал километров сто, поздоровел, похудел, память улучшилась, и язык пошёл легче.
Тяжелее всего пришлось младшему сыну, Борису. Хотя иврит он выучил ещё в Питере и хорошо знал английский, но устроиться не мог. Он оббивал пороги университетов, колледжей, министерств… Руководители этих учреждений с интересом рассматривали его международные публикации, диплом кандидата наук, отзывы всевозможных академиков, но разводили руками и с улыбкой возвращали их обратно - русские социологи нигде не были нужны. Надо было заново начинать учиться. Он подал документы в университет, а пока решил подрабатывать, сотрудничая с газетами. Но русские газеты покупали русскоязычных авторов, как редиску: десять шекелей - пучок журналистов. Гонорары были такие мизерные, что требовался микроскоп, чтобы их разглядеть. Тогда Борис плюнул на интеллектуальную деятельность и решил идти убирать улицы, но все метлы уже были заняты другими безработными учёными.
Какой-то выходец из Бухары звал его в компаньоны: он собирался открыть похоронное бюро.
- Это верные деньги! Я дам такую рекламу, что к нам валом повалят! Вот послушай: "Привезите нам пять покойников - шестого получите в подарок!"
Но эта идея лопнула, поскольку в Израиле хоронят бесплатно.