Во время прощания обычно пьют за предстоящие встречи. А здесь встреч не предвиделось. Прощались навсегда, поэтому в основном молчали, как в комнате, где покойник.
Потом баба Маня вручила каждому на память часы из дедова наследства, торжественно объявляя название фирмы и стоимость.
К концу ужина Моряк сообщил:
- Мы тут недавно посовещались и приняли решение: Лёшину могилу берем под свой контроль, будем по очереди досматривать - помыть, подкрасить, цветочки посадить…
Тэза поднялась с рюмкой в руке.
- Спасибо вам за то, что вы хорошие люди… Спасибо за прожитую вместе жизнь… Спасибо… - Водка расплескалась. В горле стоял комок, который она никак не могла проглотить. Понимая её состояние, Моряк заторопился:
- А теперь споём! Все вместе!
Мэри Алая качнула бюстом и запела. Мусью Грабовский аккомпанировал ей на гитаре.
Эх, загулял, загулял, загулял
Парень молодой, молодой…
- В красной рубашоночке… - нестройно подхватили остальные.
Броня плакала.
Утром прибыл заказанный автофургон. Началась погрузка. Мужчины выносили тяжёлые вещи, женщины - те, что полегче. Баба Маня вытащила перетянутый верёвками тюк, из которого сочились перья.
- Я хочу умереть на своей подушке.
Только Тэза сидела на скамейке под своим окном, далёкая и безучастная, будто всё это происходило не здесь и не с ней.
Шофёр посигналил, давая понять, что погрузка закончилась.
. - Посидим перед отплытием, - предложил Моряк.
Все присели, кто на скамейку, кто на ступеньки парадного, кто просто на корточки. Несколько секунд прощально молчали.
Снова посигналил шофёр. Тэза продолжала сидеть без движения.
Моряк подошёл и положил ей на плечо свою квадратную ладонь.
- Вас никто не осудит: живые тянутся к живым.
- Мёртвые сильней живых, - тихо произнесла Тэза.
Призывно сигналил шофёр.
Глядя сквозь открытое окно на разорённую квартиру. Броня растерянно произнесла:
- Ведь вас уже выписали.
Баба Маня продолжала сидеть, обнимая свою любимую подушку.
- А вы что скажете? - обратился к ней один из братьев Кастропуло.
И она произнесла в ответ одну-единственную фразу, которую выучила за все эти месяцы:
- Май нейм из Маня.
ПРОЛОГ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Прошли годы. Пришла перестройка. Заколебалась почва под ногами, повалились идолы с пьедесталов, невероятное стало возможным, а возможное - невероятным.
Страна напоминала дерево, которое трясёт налетевший ураган. Растерянные люди, как сорванные листья, закружились в этом вихре и, подхваченные им, понеслись в разные страны, в чужие края, за моря и океаны.
Именно о них, унесённых и разбросанных, вырванных из родной земли и пересаженных в незнакомую почву, прижившихся и отторгнутых, удовлетворённых и отчаявшихся - именно о них эта вторая часть повести, продолжение первой.
Прошли годы, возмужали мы, повзрослели дети, выросли внуки, мы всё стремительней движемся от нашего "вчера" к нашему "сегодня", поэтому в моём повествовании, рядом с прежними, полюбившимися героями, появятся новые, с которыми вам предстоит познакомиться и, я надеюсь, тоже полюбить их.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Перестройка принесла амнистию, которая прервала срок Жориной отсидки. Он вернулся ещё более худым и синим, похожим на бройлерного петуха на пенсии. Его вставная челюсть была разбита в тюремной драке, поэтому выпадала не сразу, а по частям.
Тэза освободила ему комнату Мани, а сама перешла в его бывшее "купе". Теперь у них была общая гостиная и по отдельной спальне - у Жоры появилась возможность жениться хоть каждый день. Но он не торопился.
- Надо оглядеться, - объяснял он Тэзе, просматривая газеты, заполненные сообщениями об открытии кооперативов и совместных предприятий. - Что-то мне не по душе это пиршество демократии.
- Ты же всегда жаловался на контроль прокуратуры и ревизоров, - удивлялась Тэза.
- Да. Но это лучше, чем массовый психоз неограниченных возможностей. Чем они будут неограниченней, тем их быстрее ограничат. Грабить советскую власть намного привычней при диктатуре пролетариата.
С помощью торговых друзей Жора устроился заведующим какой-то перевалочной продуктовой базы. Отправляя вагон крупы, он добывал мышей, пускал их во внутрь, оставлял им мешок перловки "на прокорм", а остальную крупу пускал "налево". Вагон приходил пустым, но там кишели мыши - было на кого списывать потери.
Потом его устроили завскладом при обувном магазине. Вскоре, после очередной реорганизации в торговле, магазин ликвидировали, а про склад забыли. Туда регулярно завозили обувь, и она тут же распродавалась - Жора прекрасно обходился без магазина. У него завелись деньги, он модно оделся, вставил новую челюсть, но с женитьбой не спешил. Его многопудовая невеста Мэри, обиженная и оскорблённая, вышла замуж за мусью Грабовского, который в первую же брачную ночь ушёл в запой и ещё не вернулся.
А город бурлил свободой. Почти ежедневно возникали всё новые и новые неформальные объединения: националисты, сионисты, анархисты, реформисты…
- Я всегда любил бардак, - ворчал Жора, - но не в государственном масштабе. Они хотят жить по-европейски, оставаясь азиатами. Посмотри вокруг: заводы стоят, бандиты грабят, банки лопаются и бесследно исчезают…
- Но на съезде приняли очень много разумных законов - они должны дать результаты, - успокаивала его Тэза.
Жора саркастически хмыкал.
- Со мной в камере сидел аферист старой школы, вот кто, действительно, умница, философ. Он любил повторять: "Запомни, мальчик: талон на галоши - это ещё не галоши!". Ты обратила внимание, сколько продуктовых магазинов закрылось на ремонт?.. Что это? Коллективная страсть к реконструкции?.. Нет! Это показатель отсутствия. Колбаса ещё есть, но её можно использовать только вместо мыла, которого уже нет. Я всегда доставал еду через задние проходы магазинов, да и сейчас могу, но сколько можно быть продуктовым педерастом?!
Словом, Жора не на шутку затосковал.
Однажды он посадил Тэзу на диван, сел рядом, поёрзал, вдохнул воздух и сообщил:
- Я решил: я уезжаю из этой страны.
Тэза молчала.
- Я был бы счастлив забрать тебя с собой. - продолжил Жора. - И Лёша был бы рад, и тебе было бы хорошо…
- Я не уехала даже с родной дочерью, - тихо произнесла Тэза.
- Поэтому я тебя и не уговариваю. Но знай: Мариночку и Маню я не оставлю, я буду им полезен.
Он решил ехать, не откладывая, немедленно, пока "крышка не захлопнулась".
- Но сейчас же выпускают всех и свободно.
- Кому ты веришь? Этот светофор может очень быстро поменять цвет: сегодня зелёный, завтра красный, а послезавтра - дубинкой по голове.
Самый простой путь - это был вызов в Израиль, с помощью которого можно махнуть в Америку. Но как получить этот желанный вызов - ведь в Жоре не было ни капли семитской крови.
- Может, у вас в роду завалялся какой-нибудь еврей? - пыталась заронить в него надежду Тэза. Но Жора грустно отмахивался.
- Откуда? У нас с Лёшей все предки - донские казаки, ещё те антисемиты. Когда Лёша женился на тебе, они его прокляли, а за одно и меня… Как уехать? Как?..
Отъезд становился массовым, эмиграция превращалась в эвакуацию. Если раньше ехали по убеждению или за благополучием, то теперь, удручённые всеобщим развалом, подгоняемые истерическими угрозами общества "Память", просто уносили ноги в предчувствии беды. В Одессе пустели поликлиники, конструкторские бюро, редели ряды преподавателей ВУЗов, особенно, консерватории. Поэтому никого не удивляла записка, пришпиленная каким-то шутником к дверям райкома комсомола: "Райком закрыт - все ушли в ОВИР".
Несколько недель подряд Жора давал объявления в "Вечёрке": "Симпатичный и обеспеченный мужчина среднего возраста ищет подругу жизни еврейской национальности, любительницу путешествовать".
Но никто не откликался.
- Пока я сидел, их всех разобрали, - сетовал Жора. - Знаешь, сколько сегодня стоит фиктивный брак с еврейкой? Десять тысяч!.. И сумма с каждым днём растёт - грузины взбивают цену.
- Он стал посещать синагогу, примеряясь к принятию иудаизма.
- Мы договорились: я принимаю обряд, а они мне обеспечивают вызов, - сообщил Жора двоюродному брату Тэзы Алику Розину, пригласив его в кафе, чтобы посоветоваться.
- А если на таможне потребуют предъявить телесные доказательства? - с самым серьёзным видом спросил Алик.
- Неужели могут? - испугался Жора, которого от постоянных переживаний покинуло его природное чувство юмора.
- Это естественно, иначе все рванут. Придётся тебе делать обрезание.
- Ой! В пятьдесят лет - это больно!
- Конечно, я мог бы прийти и предъявить за тебя, - на полном серьёзе предложил Алик, - но вдруг они поставят штамп, чтоб нельзя было использовать дважды. А я ведь тоже собираюсь, тогда меня не выпустят.
Не выдержав собственных измышлений, Алик рассмеялся. Но Жора даже не улыбнулся.