И в споре наступает то, что в боксе именуется "клинч". Они нас не отпускают, но нам на это как-то наплевать. Все равно ведь уедем.
Нашей каюте повезло. Ничего из нее как-то не пропало. Все было прекрасно. За исключением одного. Для удобства "лесорубов" финны предусмотрели на окнах, пардон, иллюминаторах, занавески из кожзаменителя. Удобно очень - потянул и темно. Еще чуть потянул - и она сама обратно сворачивается. Но есть одна беда - "еще чуть потянул" чуть сильнее, чем следовало и назад она уже никогда не свернется. Это как с зубной пастой - выдавить просто, а обратно - никак.
Вот тогда-то в нашей каюте и прозвучали слова, вынесенные в эпиграф этого рассказа.
Дождавшись ночи, диверсанты в лице двух специалистов второго года службы, протиснулись сквозь иллюминатор и героически влезли в такую же каюту палубой выше. Там они сняли занавеску, а на ее место поставили нашу.
И весь остаток ночи мы спали жутко довольные.
А утром...
Утро началось с рева. С начальственного рева, продолжавшегося добрых полчаса и проникавшего даже сквозь палубу. Причем, эпицентр этого рева находился прямо у нас над головой и ничего хорошего не сулил.
Весь день продолжались наши сборы и начальственные разборки. Родная Дивизия, кстати, почему-то поддерживала "Вегу", а взоры нашего командования нет-нет, да и задерживались на сигнальщиках. То есть на нас.
Ну кто же мог знать, что прямо над нашей каютой расположен кабинет комбрига?
Мечты
- А знаешь, - сказал Быстов, - все больше хочется домой.
Лето было в самом разгаре, южное солнце не уставало доказывать, что жизнь прекрана, со стоящего рядом круизного лайнера доносился женский смех, и хотелось думать не о том, что впереди еще полгода службы, переход к месту постоянного базирования в Петропавловск, а...
Короче, я присел рядом, на поваленную за ненадобностью сигнальную мачту и раскрыл уши.
А Быстов, он вообще довольно интересный собеседник, пусть хотя бы тем, что умеет не только говорить, мечтательно закатил глаза.
- Да-а, - продолжил Быстов, обратив свой, полный тоски взгляд на Северную сторону. - Вот если бы мне торпеду...
Старший матрос Быстов личность заслуженная, легендарная, я бы сказал. Настолько, что если бы торпеды находились в моем распоряжении, я бы обязательно выделил ему... одну. Вот только зачем? Зачем Быстову торпеда? Я даже вперед чуть подался, интересно ведь, бугель вам на все рыло.
- И я бы на ней... домой, - завершил мысль Быстов, переводя взгляд на Константиновский равелин.
Родом Быстов из Читинской области. И "хутор" его находится где-то на Аргуни, которая не только приходится притоком Амуру, но и пограничной рекой Китаю.
- Вот только сиденье к ней приделать, - добавил Быстов после недолгого раздумья. - И руль. А я бы рулил.
- Точно, - поддержал его я. - И педали.
- Да! - Быстов даже подпрыгнул. Мачта, прижатая к переборке двумя креплениями, задрожала. - И педали. А я бы их крутил! - Он встал, и делая характерные движения ногами, обутыми во флотские полусапоги, показал как бы он добирался домой.
На Флоте принято мечтать. Хоть это и не поощряется командованием, но все равно принято. Мечтают старшие офицеры о присвоении очередного звания, мечтают младшие о переводе к новому месту службы, где нет таких мечтательных командиров и вообще военных. Мечтают мичмана - о выслуге и о том - где чего и кому куда...
А матросы мечтают об увольнении в запас, ибо, о чем же еще мечтать, если время твое рабочее измеряется не в рублях, а в сутках? И чем меньше этих суток остается до желанной цифры одна тысяча девяносто шесть, тем чаще взгляд обращается к небу, провожая улетающие от моря самолеты, тем тоскливей становится на душе, потому как к родному "железу" ты все-таки привык, а дома за эти три года... много чего происходило за три года. Без тебя, что характерно. И как чего-то светлого и страшного одновременно ждешь ты двадцать седьмого сентября - дня, когда Министр Обороны поставит, наконец, свою закорючку под текстом Приказа и служба твоя начнет отсчитывать дни в обратную сторону.
Быстову же до желанной цифры осталось всего ничего. "Дембель" звал, манил, щекотал ноздри вкусными запахами. И Быстов размечтался. Он важно прохаживался, оставляя свежие царапины на недавно окрашенной палубе второго мостика, размахивал руками, что-то показывал, что-то, что, по его мнению, совершенно необходимо для поездки домой и говорил, говорил.
Он говорил о том как сядет на торпеду, к которой уже приделано сиденье и руль, как поднимет флаг (как же это - домой и без флага... сигнальщику-то?), как закрутит педали, которые к его торпеде присобачил я, как...
А я, в который уже раз, убеждался, что исконно русские - широкие и бескорыстные души - сохранились только на окраинах великой Империи, ибо так искренне, по-детски радоваться завтрашнему дню, абсолютно не задумываясь о том, что он нам готовит, могут только очень счастливые люди. Честное слово, если бы я работал Дьяволом, я бы эти души скупал просто так, лично для себя. И никому бы не показывал...
Ну вот, я тоже замечтался. А зря.
- Эй, орлы?! - шустренький, маленький - метр пятьдесят в холке - наш командир высунул головенку в огромной фуражке, делавшей его выше в собственных глазах, из-под левого "крыла". - Вам что, делать нечего?
От этих грубых и несвоевременных слов Быстов сник и потух. Из его глаз исчез блеск, а руки сами начали развинчивать какую-то железку.
Наш командир личность настолько приземленная, что может, походя, опошлить даже самую светлую мечту.
Юному романтику
Море зовет. Многих. Вот так, шепнет среди ночи, плеснет волной в самую душу: "Слышишь? Здесь я, здесь". И пропал человек. Заразился, заболел.
И хочет он служить. И рвется на Флот, где синь безбрежная, где боевые корабли и романтика дальних странствий.
Неведомо ему, юному, что вся эта синь, корабли и романтика на самом деле не что иное как повышенная влажность, ржавое "железо" да мат соленый. В твой адрес преимущественно. А ты как думал? Море - но ого попало к себе не допускает. Если сложен ты изящно, если воспитан - Рахманинова знаешь, Глинку, а Толстого - так цитируешь, походя, если, как не тужься, а более двух неприличных слов между собой не свяжешь...
Извини, конечно, но нечего тебе на Флоте делать. И не надо пальцем очки поправлять, становиться в третью позицию и, выпятив петушиную грудь, угрожать нам всем.
Ну и что с того, что оно тебя позвало? Подумаешь, море. Ведь не баба же. Вот кабы баба, тогда да. Тогда беги, родимый. А мы тебя еще и подтолкнем. А море? Да зачем оно тебе вообще надо? Или, если, ты, думаешь, что здесь все как в газетах?...
Так вам, юноша, не очки нужны. А телескопы. Чтоб видеть мир, каким он есть.
Нет, ну что ты с ним будешь делать? Да ты меня вообще слышишь? Пойми, дурачок, единицам, ты понимаешь, единицам удается уволиться в звании старшего лейтенанта. А таким умникам как ты в их число никогда не попасть. Тебе же служить придется. Служить, работать. Тяжело работать, носом землю рыть, а не дышать соленым ветром бескрайних просторов. Что? Тьфу, дурак! Взрослый он уже. Знает, что делает. Иди! Иди, служи. В море.
А до моря-то долгих пять лет. В училище, где юному романтику, помимо овладения военно-морской специальностью, предстоит научиться: ходить строевым шагом, воровать, что плохо лежит (что лежит хорошо не воруют, а достают), выработать командирский голос и научиться разговаривать матом, что, в сущности, одно и то же, а также с умным видом поддакивать тому у кого звезд больше.
И бедный романтик, выросший в интеллигентной семье, воспитанный на рыцарских романах, с идеалистическими представлениями о чести, совести, верности долгу как-то теряется среди всего этого обилия новых впечатлений. Доходит до него. А, только, поздно. Поздно, товарищ курсант, капкан захлопнулся. И нечего тут слезы по щекам размазывать. Вас сюда никто не тянул. Сами службу выбрали. Так что "Смирно! Шагом марш!".
Хорошо если весь романтизм за пять лет из башки выдует. Тем самым соленым ветром. Хорошо, если, пусть через силу, пусть корячась и сопротивляясь, превратится наш романтик в офицера. В настоящего командира, умеющего и рявкнуть, и прогнуться когда надо, и лизнуть где положено.
А если нет? Если, вдруг, не смог романтик деградировать?
Тогда все. Тогда туши свет. Потому как, если его в училище не перевоспитали, то Флот его доконает. Командир и старпом, в промежутках - зам и пом, а более всего - любимый личный состав, набранный, на первый взгляд, исключительно из ублюдков. На второй взгляд оказывается, что ублюдки по сравнению с ними - ангелы небесные; но если у тебя будут служить только ублюдки, куда же девать этих, ядрена корень?
- Поздно, лейтенант, - говорит командир. - Раньше надо было. Думать! А здесь служить надо! Служить! Родину защищать! А не расписываться в собственном бессилии. - При этом, в усталых и обращенных куда-то внутрь себя, командирских глазах так ясно читается в каком именно месте он видел эту самую Родину... которая его... в условиях крайнего Севера... вечного безмолвия..., что бедный лейтенант совершенно самостоятельно делает "Налево кругом" и становится абсолютно неразличим среди окрашенных бледной "слоновкой" переборок.
Старпом вообще смотрит круглыми глазами какающего филина и цедит слова, тщательно следя, чтобы паузы были одинаковыми: