Менеджер - в восемьдесят девятом году, в гостиничном буфете в Туле!
Когда Розин холодно полюбопытствовал, почему официантка ему НЕ УЛЫБАЕТСЯ, я понял, что бить морду, и в самое ближайшее время, будут - нам…
Впрочем, Боря был прекрасен и до всякой Канады. Геннадий Хазанов вспоминал, как однажды (в глубоко советское время) он пригласил Розина прокатиться с ним не то в Подольск, не то в Серпухов - выступить, подмолотить деньжат, а заодно пообщаться.
Оттуда прислали машину - и они поехали. И когда съехали со стратегического шоссе собственно в Россию и машину затрясло по колдоебинам, рижанин Розин вежливо осведомился у шофера:
- Простите, а что: вчера бомбили?
Шофер поглядел на Борю из зеркальца дикими глазами.
Гран-при
В жюри одесского конкурса молодых писателей-юмористов по случаю перестройки сидели: журналистка, банкир, советский работник, редактор радио… Обидно, что никак не были представлены железнодорожники и работники ГАИ.
Но! Председателем жюри был - Григорий Горин!
Потом он уверял меня, что я бормотал текст, глядя на него чуть ли не с вызовом: мол, вы вообще не умеете стоять на эстраде, а туда же: сидите в жюри… Я этого не помню - я вообще ничего не помню; кажется, я был без сознания.
Журналист, банкир, советский работник и редактор радио твердо видели меня в гробу, Горин вступался, и в результате компромисса я занял пятое место. Жутко переживал я по поводу этого пятого места; оно казалось мне поражением…
Я вернулся в Москву, и через какое-то время мне стали звонить из редакций и интересоваться, нет ли у меня чего-нибудь для них. Это было что-то новенькое… Вдруг начали приглашать на выступления в хорошие места. Я шел по следу и раз за разом обнаруживал, что мое имя называл и рекомендовал ко мне присмотреться - Горин.
Тут только до меня дошло, что я получил в Одессе настоящий "гран-при": внимание и симпатию Григория Израилевича…
ПРИЛОЖЕНИЕ
Этот текст был написан в марте 2000 года: Горину только что исполнилось 60 лет…
Горин
"Писать о Горине трудно. Виною этому пиетет - чувство, не прошедшее за десять лет личного знакомства.
Откуда бы?
В нашем бойком цехе, где принято, без оглядки на возраст, называть друг друга сокращенной формой имени в уменьшительно-ласкательном варианте, Горин твердо остается Григорием Израилевичем. Он, конечно, отзовется и на Гришу, но раньше у меня закаменеет язык и пересохнет гортань.
Потому что он, конечно, не чета нам, сухопутным крысам эстрады и ТВ. Горин давно отплыл от этих гнилых причалов. С командорской трубкой в зубах он возвышается на капитанском мостике и вглядывается вдаль.
Перед ним - необъятные просторы мировой драматургии и всемирной истории. Он плывет туда, где бушуют настоящие страсти, - и там, на скорости пять драматургических узлов, как бы между прочим ловит рыбку-репризу.
Она идет к нему в сети сама, на зависть нам, юмористам-промысловикам, в это же самое время, в разных концах Москвы, мучительно придумывающим одну и ту же шутку ко Дню милиции.
Завидовать тут бессмысленно, ибо шутка у Горина - результат мысли, и блеск его диалогов - это блеск ума. Этому нельзя научиться. То есть научиться, конечно, можно, но для начала необходимо выполнение двух условий. Во-первых, надо, чтобы черт догадал вас родиться в России с душой и талантом, но при этом еще и евреем с дефектом речи. А во-вторых, чтобы все это, включая дефект речи, вы сумели в себе развить - и довести до совершенства.
Чтобы всем окружающим захотелось стать евреями, а те из них, кто уже, чтобы пытались курить трубку в надежде, что так будет глубокомысленнее, и начинали картавить в надежде, что так будет смешнее…
Будет, но недолго.
Потому что в инструкции одним черным записано по белому - "с душой и талантом".
Горин, конечно, давным-давно никакой не писатель-сатирик. Эта повязка - сползла. Или, скорее, так: Горин - сатирик, но в старинном качестве слова. Его коллегой мог бы считать себя Свифт - и думаю, не погнушался бы, особенно если бы прочел пьесу про самого себя.
Выдержав испытание театром и телевидением, горинская драматургия выдержала главное испытание - бумагой. Горина интересно - читать! Прислушиваясь к себе и сверяя ощущения. Вспоминая.
Помню, как я ахнул, в очередной раз прилипнув к телеэкрану - "Мюнхгаузена" показывали вскоре после смерти Сахарова, и еще свежи были в памяти скорбно-торжественные речи секретарей обкома с клятвами продолжить правозащитное дело в России. Я будто впервые увидел вторую серию этой ленты - и поразился горинскому сюжету, как пророчеству.
Григорий Израилевич чувствует жизнь, он слышит, куда она идет - и умеет написать об этом легко, смешно и печально. Поэтому, как было сказано по другому поводу у Бабеля, он Король…"
Ему оставалось жить три месяца. Проклятым летом 2000-го я вспоминал печальное ахматовское: "Когда человек умирает, изменяются его портреты"…
Зиновий Гердт говорил про Андрея Миронова: "После смерти Андрюша стал играть еще лучше". Конечно, лучше! Смерть устаканивает масштабы, прочищает восприятие… "Время - честный человек…"
Блестяще одаренный при жизни, после смерти Григорий Горин стал писать гениально.
Два редактора
Редактором моей первой книжки - в 1990 году, в библиотечке журнала "Крокодил" - должен был стать фельетонист Александр Моралевич, человек блестящий и едкий.
Едкость эта стоила ему недешево. Рассказывают: как-то в разгар застоя он сдал свой очередной фельетон и уехал в отпуск на Черное море. Купил там свежий номер "Крокодила" - фельетона нет. Александр Юрьевич позвонил в редакцию. Секретарша главного сказала: ваш фельетон читают. Фельетон не вышел и в следующем номере. Моралевич позвонил. Секретарша сказала: еще читают…
Тогда Моралевич пошел на ближайший черноморский телеграф и послал в издательство "Правда", в журнал "Крокодил", на имя главного редактора, телеграмму-молнию следующего содержания: "Напоминаю вам зпт что русский алфавит состоит из следующих букв двтч А зпт Б зпт В…"
Дошел до конца алфавита и подписался.
Надо ли говорить, что большой карьеры в советской журналистике этот человек не сделал?
Ко мне Александр Юрьевич отнесся с приязнью - и во внутренней рецензии на мою рукопись рекомендовал ее к публикации в довольно смелых выражениях. Вот что надо печатать в библиотечке "Крокодила", написал Моралевич, а не то говно, которое мы издаем!
После такой рекомендации моя книжка была отодвинута с текущего года на будущий, Моралевича от работы отстранили, и редактировать меня взялся лично главный редактор "Крокодила" Алексей Пьянов.
Алексей Степанович подошел к работе ответственно и начал книжку улучшать, изымая из нее тексты, портившие впечатление от молодого автора. Молодой автор в возрасте Христа, будучи евреем, торговался, как цыган.
Миниатюра про деревню Гадюкино, впоследствии довольно известная, стала поводом для любопытнейшего диалога…
- Виктор! - сказал главред "Крокодила", ознакомившись с судьбой несчастной деревни (ее, как вы, может быть, помните, смыло). - Это совершенно оскорбительная вещь. У нас в стране шестьдесят процентов населения живут в сельской местности. Они не виноваты, что живут так плохо!
Будучи человеком осторожным, я не стал выяснять у Пьянова, кто же в этом виноват, а забормотал в том смысле, что вещица вообще про другое написана. Не про низкий уровень благосостояния в сельской местности.
- А про что? - заинтересовался Пьянов.
Тени Ключевского и Чаадаева встали по углам редакторского кабинета. Я заговорил о странной судьбе России, о ее замкнутости в себе, метафизической оторванности от мира…
- Ну что вы, Виктор! - мягко прервал меня Алексей Степанович. - Какая оторванность? Я только что вернулся из Канады.
Хазанов
"Деревня Гадюкино" изменила мою судьбу.
Летом 1989-го, за кулисами ДК имени Владимир Ильича, я подстерег Геннадия Викторовича - и подсунул ему, заодно с другими листками, листок с этим текстом.
Перезвонив в назначенный день, я очнулся в новом статусе. Очень хорошо помню этот момент: вешаю трубку в подземном переходе на "Пушкинской"… оборачиваюсь… мимо идут ничего не подозревающие люди… а у стеночки, эдак скромно, как простой смертный, стою я - "автор" Геннадия Хазанова!
Когда Геннадий Викторович стал оптом скупать мои тексты, я начал свысока поглядывать на памятник Гоголю. Я писал и приносил еще, и Хазанов снова это покупал…
Большую часть купленного он так никогда и не исполнил.
Только через несколько лет до меня дошло: Геннадий Викторович просто оказывал мне гуманитарную помощь, - заодно привязывая к себе прочными материальными нитями. Благосостояние мое изменилось в тот год заметно, но привязал меня к себе Хазанов - не гонорарами…
Эстрадные тексты Геннадий Викторович пробовал на "станиславский" зуб, хорошо знакомый мне по театральному институту. Персонаж говорит это , а потом поступает так - почему? Мотивы, социальный портрет, психологическая правда…
Эта разборчивость была особенно заметна на фоне, который я успел разглядеть: едва по эстрадному цеху прошел слух о новом хазановском авторе, мне начали делать предложения.
- Виктор! - говорила мне одна звезда союзного значения. - Ты талантливый парень! Напиши мне текст, чтобы зрители умерли.
Идея мне приглянулась. Но как достичь этого чудесного эффекта? Может быть, есть какой-то сюжет?
- Какой нахуй сюжет? - удивилась звезда.
- Ну, может быть, персонаж? - пытался зацепиться я.
- Какой нахуй персонаж? - закричала звезда. - Просто чтоб они сложились, блять, впополам и сдохли!