Рубка "хвоста"
Отделом "Сатиры & юмора" в "Московском комсомольце", в перестроечные времена, заведовал упомянутый выше Лев Новоженов. Делал он это так. Брал из рук у автора рассказик и знакомился с содержанием первого абзаца. Потом заглядывал в последний абзац, получая представление о размере текста, откладывал листки в сторону и говорил:
- Сдам в четверг.
Мое честолюбие рвалось наружу - мне надо было, чтобы меня оценили, похвалили…
- Лева! - просил я. - Ну прочти!
- Ну, чего я буду это читать? - резонно отвечал Лева. - Я же вижу: хороший рассказ…
Лев Юрьевич имел в виду размер.
Если на верстке выяснялось, что текст не влезает в полосу, его сокращали простым арифметическим способом: отсчитывали лишние знаки с конца и ставили точку в том месте, где заканчивался отсчет.
Эта процедура называлась - "рубить хвосты".
Когда однажды, эдаким образом, мне отрубили "хвост" по самые уши, я потерял пиетет и возопил дурным голосом. Лев Юрьевич переждал авторскую истерику и меланхолически поинтересовался:
- Фамилию твою набрали правильно?
- Да.
- Ну вот, - сказал Новоженов. - Сегодня еще сто тысяч человек узнают, что ты есть на свете. Скажи спасибо!
И я благодарил Новоженова, и учился у него относиться ко всему философски… Но так и не выучился, кажется.
Эстрада ждет
А насчет правильно набранной фамилии - Лев Юрьевич как в воду глядел!
Летом восемьдесят четвертого случилось одно из моих первых эстрадных выступлений. Этот дневной ужас происходил на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского. За кулисами маялся пьяный в зюзю конферансье - москонцертовский детинушка в розовой рубахе.
- Старик, - сказал он, когда я втолковал ему, кто я и зачем пришел. - Как тебя объявить?
Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке имя-фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье глянул в листок и сказал:
- Это мало.
- Нет-нет, - торопливо заметил я. - Совсем не мало. Больше ничего не надо!
- Старик! - улыбнулся детинушка и, приобняв, обдал меня запахом, свойственным здешней местности. - Ты не волнуйся, я тебя объявлю!
И он меня объявил.
- Выступает! - крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. - Лауреат премии журнала "Крокодил"! лауреат "Клуба 12 стульев" "Литературной газеты"! лауреат…
Минуты полторы пьяница, набирая высоту, пророчил мне мои будущие лауреатства, и закончил незабываемо:
- Виталий Шендрякевич!
Напутствие
В те годы я частенько приходил в "МК" - и не только к Новоженову. Через пару дверей по тому же коридору в "Комсомольце" работал Александр Аронов.
Простенькая песенка "Если у вас нету тети…", ставшая классикой после выхода "Иронии судьбы", почему-то не сделала известным ее автора. Поразительным образом Аронов не умел - или не хотел - быть знаменитым!
Его поэзия - мощная, самобытная (как невозможно было ни с кем перепутать и самого Аронова: кряжистого, похожего на сильно выросшего тролля), - еще ждет настоящего признания.
Хорошему стихотворению некуда торопиться, но прочтите "Когда горело гетто…", прочтите "Остановиться, оглянуться…", прочтите "1956 год" - и вы удивитесь, что прожили десятки лет, не зная ни этих стихов, ни фамилии их автора.
История, однако, не про стихи, а про практическое напутствие, данное Ароновым перед моей женитьбой (невеста обитала в том же редакционном коридоре).
- Жениться, - сказал он, - нужно один раз, потому что каждая следующая жена хуже предыдущей!
И блистательно развил этот сомнительный тезис.
- Ей не можешь простить не только ее недостатки, но и отсутствие достоинств, которые были у предыдущих жен…
"Не делайте этого…"
Однако и единственная моя свадьба чуть было не расстроилась уже в ЗАГСе.
Мы пришли подавать документы и сели заполнять бумажки в кабинете у какой-то государственной тетушки. Тетушка включила радио, и строгий голос из приемника сказал:
- Не делайте этого!
Наши руки дрогнули и замерли над заявлениями.
- И скажите своим друзьям, чтобы этого не делали! - распорядился голос.
Через пару секунд выяснилось, что речь идет о разрушении муравейников.
Напоследок зловредная радиоточка спела:
Нам дворцов заманчивые своды
Не заменят никогда свобо-оды!
Сцендвижение
Из армии я вернулся в некондиционном виде: оплывший от дембельской жизни, растолстевший от капусты с водой и забывший, что такое обычный кувырок через голову.
Не имея в виду ничего, кроме восстановления организма, я начал ходить на тренинг в Щукинское театральное училище - к родному со студийных времен Андрею Борисовичу Дрознину. Вставал сзади - и потел заодно с первокурсниками.
Тело возвращалось в человеческое состояние неохотно, зато помаленьку происходила реабилитация психическая: я снова был при деле, при людях, при театре…
Занятия Дрознина были интеллектуальным наслаждением: он гнул тела, одновременно атакуя мозги. Один из самых парадоксальных и штучных людей, которых послала мне щедрая судьба, Андрей Борисович всегда был немного миссионером!
И вот, будучи, так сказать, "дембелем" табаковской студии, я помаленьку втянулся в преподавание: сначала просто ассистировал Дрознину, а потом его куда-то вызвали с занятий, и, убегая, он оставил меня за себя…
Как сказано у О. Генри, "песок - неважная замена овсу", но провести разминку я был уже в состоянии. Ну, и пошло-поехало…
В один прекрасный день я провел с первым курсом целое занятие.
Потом судьба пошла на второй круг - Табаков набрал в ГИТИСе новый курс, и я начал преподавать в том же "табаковском" подвале на улице Чаплыгина, где провел юность.
И еще восемь лет потом работал на курсах Гончарова, Хейфеца, Захарова, Фоменко… Полы в помещении гитисовского тира, где проходили занятия по сцендвижению, крепко пропахли моим потом. Скажем так: и моим тоже!
Педагог я был, полагаю, на крепкую троечку, не выше, - зато сегодня, поймав в разговоре фамилию какой-нибудь звезды театра и кино, имею право небрежно кивнуть: а-а, да-да… мой ученик!
Без разнарядки
В 1986-м черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИСа.
Сдавши на пятерки специальность, я доковылял до экзамена по истории партии (другой истории, как и другой партии, в стране еще не было).
Взявши билет, я сразу понял, что сдам на пять.
Первым вопросом стояла дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде ВКП(б), вторым - доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Все это, как назло, я знал назубок и, быстренько набросав конспект ответа, стал слушать, как комиссия допрашивает абитуру, шедшую по разнарядке из братских республик.
У экзаменационного стола мучалась девушка Лена из Киргизии. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем эта несчастная - приемной комиссии.
Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который следовало принять в аспирантуру.
- Лена! - сказали ей наконец, - вы не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев Гражданской войны!
- Чапаев, - сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
Комиссия тяжко вздохнула.
- А еще?
- Фурманов, - сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Ждать большего не имело смысла. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
- Лена, - тактично подсказала одна голова. - Вот вы откуда приехали? Из какого города?
- Фрунзе, - сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять, что в поиске коммуниста-героя девушка находится на верном пути.
- Фрунзе! - не веря своему счастью, сказала Лена.
- Ну вот видите, - сказала комиссия. - Вы же все знаете, просто волнуетесь…
Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось возблагодарить экзаменаторов за их муки, и я сходу обрушил на них свою эрудицию.
Первым делом - подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова - Пятакова. Экзаменаторы слушали меня, мрачнея от минуты к минуте.
К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал что-то лишнее.
- Все? - сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. - Переходите ко второму вопросу.
Я снова кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова. Вывалив его наружу крупными кусками, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
- Когда был сделан доклад? - поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
- В восемьдесят втором году. В декабре.
- Какого числа? - уточнила дама.
- Образован Союз? Двадцать второго.
- Я спрашивала про доклад.
- Не знаю. - Я мог предположить, что и доклад случился двадцать второго, но не хотел гадать. Мне казалось, что это непринципиально.
- В декабре, - сказал я.
- Числа не знаете, - зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами.
И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру!
В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.