Пока монахи привязывали Равенну к столбу, к толпе с помоста обратился инквизитор. Тот самый, что допрашивал незадачливую ведьму. Тогда, во мраке пыточной камеры, при скудном свете факелов да в окружении сулящих боль "инструментов", дознаватель казался Равенне не человеком вовсе, а сущим чудовищем. Или злым духом… карающим божеством. Теперь же при свете дня ничего устрашающего Равенна в нем не видела. Просто человек - весь тощий, иссушенный, точно вяленая рыба. И с рябым обезображенным лицом да с темными кругами под глазами.
Равенне даже жаль его стало… немного. Зато самому инквизитору чувство жалости, как видно, было чуждо. Давно и полностью.
- Погрязли мы во грехе, братья и сестры! - кричал дознаватель, вскидывая руки, - погряз во грехе этот мир. И расплачивается теперь. Отвернулся Всевышний от нас - и солнце скрылось за пеленою дыма, что рождается в адском пламени. И усопшие пробуждаются, не находя вечного покоя. И твари из Преисподней вырвались на землю, чтобы терзать род людской. Поздно каяться, поздно! Время искупать пришло. И время карать.
И сегодня заслуженная кара настигнет эту женщину, занимавшуюся богопротивной волшбой! За то, что не приняла она Всевышнего, за то, что колдовала, силы темные призывая, за то, что ввела в грех и искушение нашу сестру в вере и отдала дьяволу невинную душу, дитя оной - приговаривается она, колдунья, нареченная Равенной, к очищению огнем!
"Ах, вот как это у вас называется, - подумала Равенна, со странной отрешенностью то на инквизитора косясь, то поглядывая на одного из монахов, уже подносившего к дровам горящий факел, - не казнь, а очищение!"
- …и да простит Всевышний ее заблудшую душу, - закончил, наконец, витийствовать церковный дознаватель.
Огонь факела соприкоснулся с дровами, перескочил на них. Дыхнуло жаром… и оцепенелость, отрешенность в тот же миг покинула Равенну. Как и утешительные мыслишки о покорности неизбежной судьбе. Остался лишь страх. Нет, ужас, в предчувствии боли, столь страшной, сколь и близкой. Боли, за которой ждет лишь окончательное Ничто. Конец всему.
И сама мгновенье назад того не ожидавшая, Равенна страстно захотела жить. Любой ценой. Готова была молить о пощаде, присягнуть на верность кому угодно и кого угодно выдать и предать. В рабство была готова отдаться. Готова была даже лизать деревянные башмаки и покрытые струпьями грязные ноги того оборванца, что стоял ближе всех к костру. Если б оный оборванец кинулся ее вызволять.
На все была готова Равенна. Но могла - лишь кричать. Кричать без слов, пока хватало сил. И с ужасом смотреть, как распространяется пламя, взбираясь все выше и выше. Все ближе и ближе подбираясь к ней, привязанной к столбу.
Внезапно Равенна уловила краем глаза какое-то движение в толпе. Кому-то вдруг надоело оставаться безликой частичкой этого сборища живых истуканов, равнодушных и жестоких.
Этим "кем-то" оказался здоровяк вида самого дикого. Лохматый, бородатый, в одежде из звериных шкур. Сущий варвар!
Взревев, варвар прорывался через толпу, как вепрь через хлипкий кустарник. И потрясал руками, в каждой из которых было зажато по топору. Распугивал зевак, вынуждая уступить ему дорогу.
Кто-то предпочитал посторониться сам. Кого-то здоровяк отшвыривал с дороги пинком или ударом обуха одного из топоров. Как, например, толстяка-монаха. Одного из святых братьев, поставленных стеречь место казни - ну, чтоб никто из горожан не подходил к костру и помосту слишком близко.
Кроме монахов, на площади перед собором дежурили и бойцы городской стражи. Один из них, поняв, что происходит что-то неладное, кинулся наперерез варвару, держа алебарду наготове. Но здоровяк едва обратил внимание на такого противника. Оружие стражника он вывел из игры походя - перерубил древко алебарды. Самого же незадачливого вояку отпихнул плечом. А затем…
Равенна, например, привыкла считать, что такие вот мужчины, здоровые как бык, должны быть неуклюжи и медлительны. Но выскочивший на площадь варвар медлительным отнюдь не был. С неожиданной для своей стати ловкостью он одним прыжком вскочил на дрова - едва ли не на огонь пятками. Но боли отчего-то не чувствовал.
Взмахнув топорами в руках - раз, другой - здоровяк разрубил веревку, удерживавшую Равенну у столба. А затем перед ошеломленными лицами зевак подхватил хрупкую женщину, взвалил на плечо. И времени не теряя, спрыгнул вниз. Обратно на булыжники площади.
Инквизитор на помосте вопил, призывая остановить святотатца. Но куда там! Зеваки опасливо расступались, давая дорогу варвару и его живой ноше. Монахи так и вовсе предпочли ретироваться. Разве что один из стражников, вскинув арбалет, выстрелил здоровяку вслед. И вроде попал. Но точно в камень. Арбалетный болт отскочил от спины варвара, даже не проделав дыру в его меховой куртке-безрукавке.
"Колдовство", - испуганно зашелестело в толпе.
А нежданный спаситель Равенны, хоть и остался невредим после выстрела, но шаг ускорил. Потому как зелье, делавшее его почти совсем неуязвимым, действовало всего две сотни ударов сердца. И большая часть из этих двух сотен уже миновала.
3
И от родителей, и от священника из церкви, где каждую седмицу собиралась вся родная деревня, Освальд еще сызмальства узнал, что значит жить честно. То бишь, правильно и праведно. Означало это… служить. Все равно как - с сохой ли, с кувалдою в руке или с оружием. И не так важно, кому. Главное, что честный человек большую часть жизни тянет лямку, гнет спину. Жертвует собой ради других. А если сил уже не остается лямку тянуть, человек поскорей умирает, избавляя ближних от лишнего рта. И уж тогда считается образцом и во всем примером. Чуть ли не героем, чуть ли не святым. Коему остальным смертным надлежало завидовать. Да искать в себе силы совершить такой же простой и незаметный подвиг самим.
В общем, раскрыли понятие честности Освальду более чем доходчиво. Другое дело, что стезя честного человека его так и не прельстила. Если о чем он и мечтал, то не о том, как будет гнуть спину, а как будут гнуть спину на него. А коль человеку кровей отнюдь не благородных такая участь и близко не грозила, пришлось Освальду по мере взросления свои мечты и желания несколько ограничить. Превратив во что-то, что под силу воплотить простому деревенскому шалопаю - без титула, богатства и покровителей.
А решил, в конце концов, что хлеб свой добывать ему придется хоть собственными силами, зато никому не служа. Не считаясь никому должным. Неправедным путем, проще говоря.
И для тех, кто встал на неправедную стезю, возможности имелись следующие.
Во-первых, Освальд мог перебраться в большой город. Где много народу. А значит, и много денег… лишних. Которые могли бы стать его. А чтобы стали, надо было проводить дни, сидя на паперти или на одной из тех улиц, где располагаются торговые лавки. И просить, вызывая к себе жалость окружающих голосом и внешним видом. Те же, кому и просить долго-хлопотно-унизительно, могли деньги потребовать. Угрожая их владельцу ножом. Ну, или тихо и незаметно взять самому. Стянуть, как говорят.
Во-вторых, счастья можно было попытать на одной из бесчисленных дорог, соединявших города и селения. Здесь уж без всяких просьб - просто нападать на путников или торговые караваны. И требовать свое с оружием в руках.
Но вот загвоздка. Даже в городе, чтобы избежать неприятностей, человеку, будь он хоть трижды нечестным и неправедным, все равно предпочтительней было примкнуть к объединению себе подобных. Чему-то вроде ремесленных цехов. К гильдии нищих, например, к гильдии воров. На дороге же, так и вовсе орудовать в одиночку было равносильно самоубийству. К шайке следовало прибиться - таких же любителей неправедной поживы.
Освальд же предпочитал быть сам по себе. А уж делиться добычей с кем бы то ни было… помилуйте, да чем оплата членства в той же гильдии воров лучше кабалы какого-нибудь работяги под рукой барона-бездельника или жирного скупого купчины?
И потому он выбрал третий путь. Мотался из селения в селение, из города в город, нигде не задерживаясь больше чем на пару суток. Но и за эти сутки успевал немало. Успевал сбыть добычу от предыдущей ходки и хоть отчасти ее промотать. Успевал забраться в чей-нибудь дом. И вылезти оттуда не с пустыми руками. А главное, успевал вовремя смыться. Прежде чем на него обратят внимание, что стражи закона, что местные ночные заправилы.
Еще Освальд не прочь был пристать к какому-нибудь каравану. Выдавал он тогда себя за наемника. Благо, оружием тоже научился владеть неплохо. А главное: соглашался сопровождать и защищать караван даже за самую мизерную плату. Никогда не торговался.
Купчины очень ценили это. И клинок лишний к своим услугам, и удивительную сговорчивость, покладистость его владельца. Особенно когда в очередном городе трудно бывало набрать охрану по сходной цене. Чуть ли не бегать за наемниками приходилось. А догнав - рядиться, тщась выторговать в свою пользу хотя бы лишнюю медяшку.
Если же наемник приходил сам, то принимали его, конечно, с распростертыми объятьями. А если еще и соглашался на все условия, тогда и вовсе почитали такого наемника за подарок судьбы.
Правда, радости у купчины обычно сильно убавлялось, когда в очередную ночь пути Освальд сбегал. Да не один, а прихватив имевшийся при караване запас денег.
Удрав, Освальд старался отойти подальше от пути, которым следовал караван. После чего находил какой-нибудь трактир, где и проматывал деньги, тратя их на еду, выпивку и продажных девок. Называл он это "отдыхом". А "отдохнув" таким образом - снова отправлялся в путь.