- Сложный и мощный, - терпеливо повторил Стэффорд. - Можно допустить, что он действительно оказывает влияние на психику человека. Но это уже иной аспект. Не нравственный, а физиологический. И требует он не апокалипсических предостережений, а тщательного изучения.
"Правильно!" - хотелось крикнуть мне. Но не таков был, по-видимому, Баумгартен, чтобы соглашаться с доводами, противоречащими его убеждениям.
- Так или иначе, - заявил он тоном, не допускающим возражений, - у примаров развиваются черты, не свойственные человеку.
- Лучше определим их как специфические черты. В неожиданностях, с которыми мы можем столкнуться в условиях, резко отличающихся от земных, есть своя закономерность. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты в какой-то мере будут приспосабливать человека к себе.
- Ты хочешь, чтобы мы… чтобы часть человечества перестала быть людьми? - Глаза Баумгартена готовы были выскочить из орбит.
- Нет, сказал Стэффорд. - Люди приспособятся к новым условиям, что-то, возможно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.
- Что-то! - Баумгартен саркастически усмехнулся. - За этим "что-то"… душевный мир человека! - выкрикнул он. - На Венере жить нельзя! Можно изменить климат планеты, но не ее воздействие на психику человека!
- Послушай, Клаус…
- Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, - что может быть опасней! Подумайте только, что может воспоследовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла!
Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.
- И кто же, кто - сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать - да, да, я на подберу другого слова - санкционировать превращение людей в нелюдей!
- Клаус, прошу тебя, успокойся.
- Никогда! Заявляю, со всей ответственностью врача - никогда не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и… м-м… пестуя прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!
Баумгартен последний раз потряс руками и неуклюже уселся в кресло. Некоторое время все молчали.
- Клаус, - сказал коренастый человек, который сидел за столом, подперев кулаком массивный подбородок. - Ты можешь быть уверен, что члены Совета отнесутся к твоему предостережению внимательно.
Я знал его - это был отец Робина, специалист по межзвездной связи Анатолий Греков.
- Да, да, - отозвался Баумгартен. - Главное - без спешки. Люди вечно торопятся. Мы не думаем о последствиях! Забываем элементарную осторожность!
- О последствиях думать надо, - сказал Стэффорд после короткого молчания. - Но так или иначе мы должны исходить из того, что возврат к жизни только на Земле невозможен. Нам придется побороть в себе страх. Освоение других миров не может быть сокращено. - Стэффорд энергично рубанул ладонью воздух.
* * *
Хорош был лес, мягко освещенный утренним солнцем. Я смотрел из окна на зеленую стену и радовался, что удачно выбрал домик на окраине поселка космонавтов. Никогда еще у меня не было такого превосходного жилья - залитого солнцем и лесной тишиной.
Нет лучшей планеты для человека, чем Земля. Я вспомнил холодные марсианские пустыни, вспомнил сумрачное, изодранное молниями небо Венеры…
Что знал я раньше? Мир, простиравшийся вокруг купола моего родного поселка Дубова, - плантации желтых мхов, бешеные вихри, тепловые бури, угрюмые горные цепи на искаженном рефракцией горизонте, - этот мир был естественным, привычным. Напротив, призрачной, нереальной казалась земная жизнь, о которой мы, школьники Венеры, знали из учебников и фильмов.
Помню одно из самых ранних впечатлений детства - изумление, вызванное фотокарточкой. Эта фотокарточка, цветная, величиной чуть ли не с окно, висела в комнате моего деда. На ней дед, молодой и совсем не похожий на того, каким я его знал, коричневый от загара и мускулистый, стоял в полный рост на носу парусной яхты. Он улыбался. И улыбалась сидевшая на корме яхты молодая красивая женщина - моя бабушка, которую я не помнил совершенно. Я зачарованно разглядывал синюю воду озера, темно-зеленый лес и домик - белую башенку под красной крышей - конусом на дальнем берегу, голубое небо с облаками вразброс. Может, именно тогда впервые шевельнулось во мне желание увидеть этот мир воочию? Не знаю.
Как одержимый, накидывался я на книги. Трудная история человечества разворачивала передо мной свои страницы, я поглощал их с жадностью, но не было во мне ощущения личной причастности к этой истории, безмерно далеко трубили ее беспокойные трубы, слишком несходным с моей жизнью казался земной водоворот событий.
Дубов - так назывался поселок, в котором я родился, памятник Дубову на плато Пионеров был такой же привычной частицей детства, как палисадник перед домом, как огненные сполохи полярного сияния. Я понял не сразу, чем была Венера для Дубова и его товарищей, первыми из землян ступивших на ее поверхность. "Злая", "бешеная планета", "планета-чудовище" - странно было читать эти слова: ведь тут был мой дом. Отец пытался приохотить меня к агротехнике, мать - к метеорологии (это были едва ли не главные области деятельности примаров), но я не испытывал ни малейшего желания возиться с селекцией мхов и запускать радиозонды. Мне было тесно и душно под толстым одеялом венерианской атмосферы, меня ждали звезды, которые я видел только в фильмах и атласах, ждали синие озера Земли, ждало распахнутое настежь пространство.
Настало время - я кончил школу и стал собираться в дальнюю дорогу. Мать плакала, отец хмуро помалкивал. Мой друг Рэй Тудор в последний момент не устоял перед доводами своего отца, решил остаться на Венере. "Здесь тоже много интересной работы, - сказал он мне. - Мы должны продвигаться в ундрелы". - "Ну и продвигайся, - отвечал я. - Жаль, что ты передумал, Рэй…" Мне и в самом деле было жаль. Вдвоем не так страшно покидать привычный мир. "Может, останешься?" - спросил Рэй по ментосистеме. Я покачал головой…
Я улетел на Землю и поступил в Институт космонавигации. Быстро промчались годы учения. "Разве у вас не бывает каникул?" - спросила тогда мать. Наверное, это было дурно - ни разу не провести отпуск дома, на Венере. Но Земля не отпускала меня. Я носился в аэропоездах с континента на континент, забирался то в горы, то в тайгу, мне хотелось вобрать в себя многообразие этого мира, а более всего - найти то лесное озеро, что было на фотографии у деда.
Я перевидал множество озер, иногда говорил себе - вот оно! Но всякий раз что-нибудь оказывалось не так, полной уверенности не было, и зеленоглазый бес странствий гнал меня все дальше и дальше.
Сказочно прекрасна была Земля.
Иногда я как бы отождествлял себя с дедом. Он был немногим старше чем я, когда с первой волной колонистов покинул Землю и обосновался на Венере. В те далекие времена прочно была обжита Луна, полным ходом шло освоение Марса - что же касается Венеры, то она пользовалась скверной репутацией планеты, непригодной для жилья, активно враждебной человеку. Мой дед и другие пионеры высадились близ северного полюса Венеры и поставили первый купол на плато Пионеров. Программа колонизации была составлена заранее со всей возможной тщательностью, и едва ли не главным ее пунктом была селекция так называемых венерианских мхов. Колонисты проделали изумительную работу: опустили на поверхность планеты облака странных микрорастений, питавшихся атмосферной влагой, и скрестили эту летучую аборигенную растительность с особо жаростойкими сортами земных кустарников. Так появились на плато Пионеров первые плантации желтых мхов.
Да, я был по рождению примаром. Примаром второго поколения. Но нити, связывавшие меня с Венерой, были теперь разорваны навсегда. Моя переписка с родителями почти заглохла - лишь по праздникам мы обменивались поздравительными радиограммами. Конечно, я мог бы попросить Самарина, начальника космофлота, перевести меня на линию Луна - Венера. Но этого-то мне и не хотелось. В печати и по радио продолжали немало говорить и спорить о примарах, об их обособлении, о каких-то сдвигах в психике. Я прислушивался к этим спорам не то чтобы со страхом, но с холодком жути. В голову приходили тревожные мысли, я невольно начинал отыскивать в себе примарские черты…
Тудор не услышал призыва о помощи - или услышал, но не помог. Но я-то тут при чем? Хватит, хватит! Не хочу больше думать об этом…
Я распахнул окно. Вместе с лесной свежестью в комнату влетела песня.
Пять дней праздников на Земле! Отосплюсь. Всласть почитаю.
Я подошел было к коробке инфора, чтобы узнать код ближайшей библиотеки и заказать себе книги, но тут загудел видеофонный вызов.
Робин подмигнул мне с круглого экранчика.
- С земным утром, Улисс. С праздником.
- С праздником, Робин. Когда ты успел наесть такие щеки?
- Просто опух со сна. Поехали на олимпийские?
- Нет, - сказал я.
Где-то здесь, в лесу, вспомнил я, должно быть озеро. Нет, не то, что на дедовской фотографии, но тоже хорошее. Пойти, что ли, поискать его - и весь день в воде, в пахучих травах, в колыхании света и тени. А ночью - костер, прохлада, далекие звезды, звезды, звезды…
Набрать книг, еды - и пять дней блаженной тишины и одиночества…
В следующий миг я схватил видеофон и набрал код Робина.
- Ты еще не ушел? - Я перевел дух. - Я еду с тобой.