– А я так только спрашивал; для проформы. Знал, что ответишь. Наверное, я неправильно веду себя; ты меня только мрачным видишь. Но дело-то не в этом, ведь так?
– Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
… – А в чем же дело? – поинтересовался я, приподнявшись на койке.
– А ты не догадался, да?
– Допустим, что нет.
– Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты ему сам об этом сказал?
– Допустим.
– Ну, так и быть. Я согласна.
– Но ведь я еще не сделал его.
– Ну и дурак.
Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
– Но сделаю. Честное слово.
– Вот, когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
– Я очень рад, честное слово.
– "Очень рад", – передразнила она, – заметно.
А как еще я должен был сказать? И я вернулся к старой теме:
– Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
– Он проводил меня до дома. И все молчал, думал о чем-то. Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты не сердишься, правда?
– Не сержусь.
– Умница. Он все равно так и не очнулся. Только пробормотал что-то себе под нос, типа "завтра пойду".
– Куда?
– Вот и я спросила, – Офелия испытующе поглядела на меня, словно только что загадала загадку, – куда? А он посмотрел на меня, как на незнакомого человека, повернулся и пошел. До свидания даже не сказал.
"Завтра пойду"… Вдруг я все понял.
– Ты думаешь?..
Она, не глядя на меня, утвердительно качнула головой.
Почему все реже побеждает его природная веселость?
Это дед, заметив, что его любимый внук имеет некоторые способности к музыке, постарался насколько возможно развить их. Своими глазами видел он, как стоило политике лишь коснуться такой, казалось бы, далекой от нее, "чистой" науки – генетики, как она превратилась в глупую пародию на самое себя. И этот оборотень извергнул его – талантливого ученого – из своего лона. На задворки. Его и многих его коллег.
Деда Слава решил, что обеспечит внуку, как минимум, спокойную жизнь, если сделает его музыкантом. Откуда ему было знать, кого эпоха изберет в козлы отпущения завтра?..
На первом курсе музыкального училища Джон собрал самую крутую в городе группу – "Легион". "Мы себе давали слово не сходить с пути прямого…" – кричал он, подражая дефектам дикции курчавого столичного кумира.
Но вот на песни, которые по нынешним временам кажутся такими беззубыми, упала "Комсомолка". "Рагу из синей птицы". Нашумела статья. И на одном собрании все вдруг одновременно подняли руки. "Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки, вверх и в темноту уходит нить…" И, как это не дико, Джону, как "проводнику чуждой идеологии" вкатили строгий выговор с занесением.
Играть любимую музыку "Легион", естественно, не перестал. Кого-то в "верхах" он стал раздражать. И чем популярней он становился у местных подростков, тем сильнее становилось раздражение. А Джон уже начал писать сам. И на одном "смотре-конкурсе" ВИА он спел нечто уже довольно зрелое:
"Заложники за идею
Счастливы тем, что знают
Самый правильный цвет и
Самый надежный грош;Если свобода – это
Осознанная необходимость,
То правда – это, наверное,
Осознанная ложь?.."
В общем-то, ничего особенного, по-моему. Но тогда мои прыткие коллеги (я-то, правда, учился еще) навалились на Джона всею мощью "гражданского гнева". Три номера подряд "молодежка" хлестала его "письмами читателей". Заголовки: "Нужны ли нам такие песни?", "Чей это "Легион"?" и т. п. А под завязку появилась статья. "Наслушавшись "голосов"…" Как бы между прочим упоминалось в ней, что дед оскандалившегося лидера рок-группы в свое время был выслан из Ленинграда…
С треском вылетел Джон из училища. Из комсомола, конечно, тоже.
Немного "пообтеревшись" в армии, хлебнув там дедовщины и муштры, вернулся он домой. "Мы себе давали слово… Но – так уж суждено…" В училище он восстановился и даже серьезно взялся за занятия. Но параллельно собрал-таки новую "команду". А назвал ее так: "Молодые сердца". В репертуаре – ни нотки предосудительной. Они делали деньги.
Женился Джон на втором курсе.
На четвертом – разразился скандал. Сейчас это называется "хозрасчет"; тогда же по обвинению в незаконной продаже билетов "Сердца" пошли под суд. Джон отделался легко – двумя годами условно; диплом училища он получил. Но о "консе" смешно было и говорить. Да и стремления его все куда-то улетучились.
Если хочешь быть на сто процентов уверенным, что застанешь Джона дома, и он при этом будет один, зайди к нему ранним утром буднего дня. Все нормальные люди (и Светка в их числе) в это время на работе, а рестораны открываются только вечером.
Дверь, конечно же, не заперта. Джон спит. Почему-то на полу. Я сел перед ним на корточки и потряс за плечо. Он моментально открыл глаза, секунд пять потаращился на меня, затем перевернулся на живот – ко мне затылком.
– Джон, – позвал я и еще раз потряс его, – подъем.
Он резко сел:
– Ну?
– Баранки гну… – я немного волновался. – Когда идешь к Заплатину?
Вопрос застал его врасплох, но его реакция была прямо противоположной той, на которую я рассчитывал. Не скрывая волнения, он вскочил и начал суетливо одеваться, собирая по всей комнате разнообразную одежду. При этом он бормотал:
– Что вы привязались? Туда ходи, туда не ходи. Дайте мне самому решать…
– Чего ты? Иди куда хочешь. Наоборот, расскажешь потом, интересно ведь.
В этот момент Джон отыскал, наконец, левый носок и почему-то разозлился еще пуще:
– Что вам рассказывать? Интересно, да?! Интересно, как человек загибается? Может быть, материальчик черканешь? Мораль – налицо: живите, ребята, правильно. Томатный сок пейте. Не курите и не изменяйте, ребята, женам. И работайте, ребята, работайте, а не на пианинах бренчите, потому что это – не работа… – Он пытался одеть носок, прыгая на одной ноге, а сесть никак не мог додуматься. – Мойте руки перед едой. Писайте перед сном. И с вами не случится того, что случилось с Евгением Матвеевым, по кличке Джон. – Так и не сумев натянуть носок, он в сердцах скомкал его, бросил на пол и заметался по комнате, шлепая босой ногой. – Все вы…
– Хватит! – прикрикнул я на него.
Он остановился, обмяк. Сел на диван, понурившись.
– Верно. Никто ни при чем. Сам виноват.
– Да в чем?
– Во всем, – он неопределенно кивнул.
Помолчали.
– А рассказывать я тебе ничего не буду. Говорил с ним по телефону. Кое-что понял. Самую малость. Но главное, понял, если не идешь к нему совсем, лучше и не знать ничего. Я тебе честно, как другу советую: забудь про него. Забудь вообще всю эту историю.
– А ты? – я тянул время, а сам старался сообразить, как же поступать дальше.
– Я? – он встал на четвереньки и потянулся под диван. Сел и напялил, наконец, этот проклятый носок. – Я сегодня иду. В семь. "Предварительная встреча", вроде как. Переговоры.
Именно эти его последние слова и развязали мне руки.
– … Если честно, противно мне, – сказала Офелия, – он же в меня влюблен. Он даже, может быть, из-за меня-то и мучается, правда? – Она передернула плечиками. Мы прятались под зонтом за деревом в конце институтской ограды.
– И что делать? – напористо спросил я. – Все бросить? Вернуться с половины дороги?
– Я же так не говорю. Я знаю, что надо. Только привкус неприятный, понимаешь?
– Понимаю, маленькая. Но ведь он еще не совсем идет. Если мы хотим помочь ему, мы должны знать все. – Это я не столько ее убеждаю, сколько себя. В то, что задуманная мной подлость – вовсе не подлость, а средство для достижения благородной цели… Хотя, вообще-то, так оно и есть.
Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
– Вот он, – еле слышно произнесла Офелия.
– Поехали, – я вынул из сумки сетку с пакетом, на ощупь нажал в нужном месте и, услышав щелчок, подал ей. И повторил, подбадривая, – поехали.
… Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке: кому охота мокнуть. Плащ ее не застегнут, и одной рукой она придерживает его, чтобы не распахивался, а другой прижимает под плащом к груди пакет. Мужчина пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия же – красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет по щекам, и она почти ничего не видит, но она улыбается. Просто от того, что она – Офелия – красивая девушка.
Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет дальше. Он смотрит ей вслед, поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я перехожу через дорогу и иду к остановке по противоположной стороне улицы. Вижу троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
… Дома – сухо и уютно. Мы валяемся на полу, постелив на ковер одеяло. В наших телах – истома, в глазах – эхо. Слова пусты. Но у нас есть о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это "кроме" – главное.
Она поворачивается лицом ко мне:
– Он придет, да?
– Явится, как миленький.
– Тебе жалко его?
– Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог, сегодня и узнаю. А может быть, ему, наоборот, завидовать нужно?
– Не думаю. Что у них со Светой?
– Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не пара, сразу было ясно.
– А мы – пара?
– Наверное, только со стороны можно увидеть.
– Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.