Без сомнения, я нес околесицу, когда шел спать.
- У тебя хорошая память, - сухо заметил я и накинул было на плечи свой новый соболий плащ, но тотчас же швырнул его Понсу, чтобы он убрал плащ. Старый Понс с неудовольствием покачал головой.
- Не нужно и памяти - ведь ты так разорался, что полгостиницы сбежалось заколоть тебя за то, что ты не даешь никому спать! А когда я честь честью уложил тебя в постель, не позвал ли ты меня к себе, не приказал говорить: кого бы черт ни принес с визитом - что господин спит? И опять ты позвал меня, стиснул мне плечо так, что и сейчас на нем синяк, потребовал сию же минуту жирного мяса, затопить печку и утром не трогать тебя, за одним исключением…
- Каким? - спросил я его. - Совершенно не представляю себе, в чем дело.
- Если я принесу тебе сердце одного черного сыча, по фамилии Мартинелли - бог его знает, кто он такой! - сердце Мартинелли, дымящееся на золотом блюде. Блюдо должно быть золотое, говорил ты. И разбудить тебя в этом случае я должен песней: "Пой куку, пой куку, пой куку". И ты начал учить меня петь: "Пой куку, пой куку!"
Как только Понс выговорил фамилию, я тотчас же вспомнил патера Мартинелли - это он дожидался меня два часа в другой комнате.
Когда Мартинелли ввели и он приветствовал меня, произнеся мой титул и имя, я сразу осознал и все остальное. Я был граф Гильом де Сен-Мор. (Как видите, я мог осознать это тогда и вспомнить впоследствии потому, что это хранилось в моем подсознательном "я".) Патер был итальянец - смуглый и малорослый, тощий, как постник нездешнего мира, и руки у него были маленькие и тонкие, как у женщины! Но его глаза! Они были лукавы и подозрительны, с узким разрезом и тяжелыми веками, острые, как у хорька, и в то же время ленивые, как у ящерицы.
- Долго вы мешкаете, граф де Сен-Мор! - быстро заговорил он, когда Понс вышел из комнаты, повинуясь моему взгляду. - Тот, кому я служу, начинает терять терпение!
- Перемени тон, патер! - с сердцем оборвал я его. - Помни, ты теперь не в Риме.
- Мой августейший владыка… - начал он.
- Августейшие правят в Риме, надо полагать, - опять перебил я его. - Здесь Франция!
Мартинелли со смиренной и терпеливой миной пожал плечами, но взгляд его, загоревшийся, как у василиска, противоречил внешнему спокойствию его манер.
- Мой августейший владыка имеет некоторое отношение к делам Франции,
- невозмутимо проговорил он. - Эта дама не для вас. У моего владыки другие планы… - Он увлажнил языком свои тонкие губы. - Другие планы для дамы… и для вас.
Разумеется, я знал, что он намекает на великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского. Но великая герцогиня и вдова прежде всего была женщина - молодая, веселая и прекрасная и, по моим понятиям, созданная для меня.
- Какие у него планы? - бесцеремонно спросил я.
- Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор, - слишком глубоки и обширны, чтобы я дерзнул их представить себе, а тем паче обсуждать с кем бы то ни было.
- О, я знаю, затеваются большие дела, и липкие черви уже закопошились под землею, - сказал я.
- Мне говорили, что вы упрямы; но я лишь повиновался приказу.
Мартинелли поднялся, собираясь уйти; встал и я.
- Я говорил, что это будет бесполезно, - продолжал он. - Но вам дали последний случай одуматься. Мой августейший владыка поступил честней честного!
- Я подумаю, - весело проговорил я, откланиваясь патеру у дверей.
Он вдруг остановился на пороге.
- Время думать прошло! Я приехал за решением.
- Я обдумаю это дело, - повторил я и затем прибавил, словно сообразив: - Если желания дамы не совпадают с моими, то, пожалуй, планы вашего владыки осуществятся так, как ему желательно. Ибо помни, патер, - он мне не владыка!
- Ты не знаешь моего владыки, - важно проговорил он.
- И не хочу его знать! - отрезал я.
Я стал прислушиваться к легким, мягким шагам патера, спускавшегося по скрипучим ступеням.
Если бы я вздумал передавать подробности всего, что я пережил за эти полдня и полночи моей бытности графом Гильомом де Сен-Мор, то на описание этого не хватило бы и десяти книг, по размеру равных той, что я пишу сейчас. Многое я должен обойти молчанием; по правде сказать, я умолчу почти обо всем; ибо мне не доводилось слышать, чтобы осужденному на смерть предоставляли отсрочку для окончания составляемых им мемуаров, - по крайней мере, в Калифорнии.
Когда я в этот день въехал в Париж, то увидел Париж средневековья. Узкие улицы, грязные и вонючие… Но я умолчу об этом. Я умолчу о послеобеденных происшествиях, о поездке за городские стены, о большом празднике, который давал Гюг де Мен, о пире и пьянстве, в которых я принимал участие. Я буду писать только о конце приключения, с момента, когда я стоял и шутил с самой Филиппой - великий боже, как она была божественно прелестна! Высокопоставленная дама - но прежде всего, и после всего, и всегда - женщина.
Мы беззаботно смеялись и дурачились в давке веселой толпы. Но под нашими шутками таилась глубокая серьезность мужчины и женщины, перешагнувших порог любви и еще не совсем уверенных друг в друге. Я не стану описывать ее. Она была миниатюрна, изящно-худощава - но что же это, я описываю ее? Короче
- это была для меня единственная женщина в мире - и мало я думал в это время о длинной руке седовласого старца из Рима, которая могла протянуться через пол-Европы, отделив меня от моей возлюбленной.
Между тем итальянец Фортини склонился к моему плечу и прошептал:
- Некто желает с вами говорить.
- Ему придется подождать, пока мне будет угодно, - кратко ответил я.
- Я никого не дожидаюсь, - последовал столь же краткий ответ с его стороны.
Кровь закипела во мне - я вспомнил о патере Мартинелли и о седовласом старце в Риме. Положение было ясно. Это было подстроено! Это была длинная рука! Фортини лениво улыбался мне, видя, что я задумался, но в улыбке его сквозила невыразимая наглость.
Именно в этот момент мне нужно было сохранить величайшее хладнокровие. Но багровый гнев уже начал подниматься во мне. Это были интриги патера, а Фортини, богатый только хорошим происхождением, уже лет двадцать считался лучшим фехтовальщиком Италии. Если он сегодня потерпит неудачу, завтра по приказу седовласого старца явится другой боец, послезавтра - третий. Если и это не удастся, я могу ожидать удара кинжалом в спину со стороны наемного убийцы или же зелья отравителя в мое вино, мое мясо, мой хлеб…
- Я занят, - сказал я. - Отойдите!
- Но у меня к вам неотложное дело, - ответил он.
Незаметно для нас самих мы возвысили голос, так что Филиппа услыхала.
- Уходи, итальянская собака! - промолвил я. - Уноси свой вой от моих дверей! Я сейчас займусь тобою!
- Месяц взошел, - говорил он. - Трава сухая, удобная. Росы нет. За рыбным прудом, на полет стрелы влево, есть открытое место, тихое и укромное…
- Я сейчас исполню твое желание, - нетерпеливо пробормотал я.
Но он продолжал торчать над моим плечом.
- Сейчас, - твердил я. - Сейчас я займусь тобой!
Но тут вмешалась Филиппа с присущим ей мужеством и железной волей.
- Удовлетворите желание кавалера, Сен-Мор. Займитесь им тотчас же. И да будет вам удача! - Она умолкла и поманила к себе своего дядю Жана де Жуанвилля, проходившего мимо, - дядю с материнской стороны, из анжуйских Жуанвиллей. - Счастье да сопутствует вам, Сен-Мор. Не мешкайте, я буду ждать вас в большой зале!
Я был на седьмом небе. Я не шел, а словно ступал по воздуху. Это было первое откровенное проявление ее любви. С таким благословением я чувствовал себя столь сильным, что мог убить десяток Фортини и плюнуть на десяток седовласых старцев Рима.
Жан де Жуанвилль торопливо увел Филиппу прочь, а мы с Фортини договорились в одну минуту. Мы расстались - он для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и я для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и все мы должны были сойтись в назначенном месте за рыбным прудом.
Первым мне попался Робер Ланфран, а затем Анри Боэмон. Но еще до них на меня налетела вихревая соломинка, показавшая мне, откуда дует ветер, и предвещавшая шторм.
Я знал эту соломинку. Это был Гюи де Вильгардуэн, грубый юнец из провинции, впервые попавший ко двору и горячий, как петух. У него были ярко-рыжие волосы. Голубые глаза его, маленькие и близко поставленные друг к другу, также были красноваты - по крайней мере, их белки. Кожа у него, как бывает у людей этого типа, была красная и веснушчатая, и весь он имел какой-то ошпаренный вид.
Когда я проходил мимо него, он неожиданным движением толкнул меня. Разумеется, это было сделано намеренно. Он вспыхнул и схватился рукой за свою рапиру.
"Поистине у седовласого старца много всяких и притом престранных орудий", - подумал я про себя. Но задорному петушку я поклонился и пробормотал:
- Прошу прощения за свою неловкость. Виноват. Прошу прощения, Вильгардуэн!
Но не так-то легко было угомонить его! Пока он кипятился и пыжился, я, завидев Робера Ланфрана, подманил его к нам и рассказал о случившемся.
- Сен-Мор дал вам удовлетворение! - решил он. - Он попросил у вас извинения.
- Именно так, - подхватил я самым заискивающим тоном, - и снова прошу у вас прощения, Вильгардуэн, за свою великую неловкость. Я провинился, хотя и неумышленно. Спеша на свидание, я сделал неловкость, крайне прискорбную неловкость - но, право, без всякого намерения.