Он быстро простучал это, пока сторожа находились на другом конце коридора, в который выходили одиночные камеры. Как я уже сказал, простучал он эту фразу очень быстро. И вот посудите: между первым и вторым ударом я улетел и очутился среди звезд, трогая каждую звезду, в погоне за формулой, объясняющей конечную тайну жизни, и, как уже говорил прежде, я продолжал эти искания в течение столетий. Потом раздался топот копыт Рока, появилось ощущение страшной рвущей боли, и я опять очутился в своей камере в Сан-Квэнтине. Это был второй удар костяшек Эда Морреля! Промежуток между первым и вторым ударом не мог составлять больше пятой доли секунды. А время так растянулось для меня, что в течение одной пятой доли секунды я успел пространствовать долгие века среди звезд!
Я знаю, читатель, что все это кажется вам какой-то чепухой. Я согласен с вами - это чепуха. Но я пережил это. И было это для меня так же реально, как змея для человека, одержимого белой горячкой.
По самой щедрой оценке выстукивание Морреля могло отнять у него не более двух минут. А для меня между первым ударом его костяшек и последним протекли целые тысячелетия. Я не мог уже шествовать по моей звездной стезе в неизреченной простодушной радости, ибо путь мой был отягчен страхом неизбежного оклика, который рвал меня, дергал назад в ад смирительной рубашки. Таким образом, тысячелетия моих звездных странствий были тысячелетиями страха.
Я все время знал, что именно стуки Эда Морреля так грубо стаскивают меня на землю. Я попробовал заговорить, попросить его перестать. Но я так основательно изолировал свое тело от сознания, что оказался не в состоянии воскресить его. Тело мое лежало мертвым в смирительной куртке, сам же я обитал в черепе. Тщетно пытался я напряжением воли заставить свою ногу простучать мою просьбу к Моррелю. Рассуждая, я знал, что у меня есть нога; но я так основательно произвел эксперимент, что ноги у меня в сущности не было.
Затем - теперь я знаю это потому, что Моррель выстукал свое сообщение до конца, - я мог снова начать свои скитания среди звезд, не прерываемый окликами. После этого я смутно почувствовал, что засыпаю, и сон мой был восхитителен. Время от времени в дремоте я шевелился - обратите внимание, читатель, на это слово - ш е в е л и л с я. Я шевелил руками, ногами. Я ощущал чистое, мягкое постельное белье на своей коже. Я испытывал физическое благосостояние! О, как это было восхитительно! Как жаждущий в пустыне грезит о плеске фонтана, о струях родников, так и я мечтал о свободе от тисков смирительной куртки, о чистоте, о гладкой, здоровой коже вместо моей сморщенной, как пергамент, шкуры. Но вы сейчас увидите, что мои грезы носили своеобразный характер.
Я проснулся. Проснулся целиком и вполне, хотя не раскрывал глаз. И поразительно, что все последовавшее за тем ни в какой степени меня не изумляло. Все было естественным, не неожиданным. Я остался собой - это несомненно. Но я был у ж е не Д э р р е л ь С т э н д и н г. Дэррель Стэндинг имел такое же отношение к моему теперешнему "я", как сморщенная подобно пергаменту кожа Дэрреля Стэндинга имела отношение к прохладной гладкой коже, принадлежащей мне теперь. Я и не подозревал существования Дэрреля Стэндинга - ведь Дэррель Стэндинг еще не родился и не должен был родиться в течение нескольких столетий. Но вы сами это увидите.
Я лежал с закрытыми глазами, лениво прислушиваясь. Ко мне доносился мерный топот множества копыт по каменным плитам. По звону и лязгу металлических частей доспехов и конской сбруи я понял, что по улице под моими окнами проходит какая-то кавалькада. Я лениво соображал, кто бы это мог быть. Откуда-то - и я знал откуда, ибо знал, что это двор гостиницы, - раздавался топот копыт и нетерпеливое ржанье, в котором я признал ржанье моей лошади, ожидавшей меня.
Послышались шаги и движение - очевидно, осторожное, чтобы не нарушить тишины, и все же умышленношумное, с тайным намерением разбудить меня, если я еще сплю. Внутренне я улыбнулся этому лукавому маневру.
- Понс, - приказал я, не раскрывая глаз, - воды, холодной воды, скорей, целый потоп! Я слишком много пил вчера, и во рту у меня горит.
- И слишком много спал! - с укором проговорил Понс, подавая мне воду.
Я сел, раскрыл глаза, поднес кружку к губам обеими руками и, глотая воду, глядел на Понса…
Теперь заметьте два обстоятельства. Я говорил пофранцузски и не сознавал, что говорю по-французски. Только впоследствии, в одиночестве моей камеры вспоминая то, что я сейчас рассказываю, я понял, что говорил по-французски, - мало того, говорил хорошо. Что касается меня, Дэрреля Стэндинга, пишущего эти строки в Коридоре Убийц Фольсомской тюрьмы, то я знаю французский язык лишь настолько, чтобы читать научные книги. Но говорить по-французски - немыслимо! Едва ли я сумел бы правильно прочесть вслух обеденное меню.
Но вернемся к моему повествованию. Понс был сморщенный старикашка; он родился в нашем доме - я это знаю, ибо об этом говорилось в описываемый мною день. Понсу было все шестьдесят лет; у него почти не осталось зубов; несмотря на явную хромоту, заставлявшую его ходить вприпрыжку, он был очень подвижен и ловок в своих движениях. Фамильярен он был до дерзости. Это объяснялось тем, что он прожил в нашем доме шестьдесят лет. Он служил моему отцу, когда я еще не умел ходить, а после смерти отца (о нем мы с Понсом говорили в этот самый день) стал моим слугой. Хромоту он получил на поле сражения в Италии, во время кавалерийской атаки. Едва успел он вытащить моего отца из-под копыт, как был пронзен пикой в бедро, опрокинут и растоптан. Отец мой, сохранивший сознание, но ослабевший от ран, был всему этому свидетелем. Стало быть, старый Понс заслужил свое право на дерзкую фамильярность, которую во всяком случае не мог бы осудить я - сын моего отца.
Когда я осушил огромную кружку, Понс покачал головой.
- Слышал, как закипело? - засмеялся я, возвращая ему пустой сосуд.
- Точь-в-точь как отец, - с какой-то безнадежностью проговорил он. - Но твой отец исправился в конце концов, а будет ли это с тобой - сомневаюсь!
- У него была болезнь желудка, - слукавил я, - так что от маленького глотка спирта его мутило. Зачем пить то, чего нутро не выносит?
Пока мы так разговаривали, Понс собирал мое платье.
- Пей, господин мой, - отвечал слуга, - тебе не повредит, ты умрешь со здоровым желудком.
- Ты думаешь, у меня желудок обит железом? - сделал я вид, что не понял его.
- Я думаю… - начал он раздраженно, но умолк, поняв, что я дразню его, и, обиженно поджав губы, повесил мой новый соболий плащ на спинку стула. - Восемьсот дукатов! - язвительно заметил он. - Тысяча коз и тысяча жирных волов только за то, чтобы красиво одеться! Два десятка крестьянских ферм на плечах одного дворянина!
- А в этом сотня крестьянских ферм и один-два замка в придачу, не говоря уже о дворце, - промолвил я, вытянув руку и коснувшись ею рапиры, которую он в этот момент клал на стул.
- Твой отец все добывал своей крепкой десницей, - возразил Понс. - Но отец умел удержать добытое!
Понс с презрением поднял на свет мой новый алый атласный камзол - изумительную вещь, за которую я заплатил безумные деньги.
- Шестьдесят дукатов - и за что? - укоризненно говорил Понс. - Твой отец отправил бы к сатане на сковородку всех портных и евреев христианского мира, прежде чем заплатить такие деньги.
Пока мы одевались - то есть пока Понс помогал мне одеваться, - я продолжал дразнить его.
- Как видно, Понс, ты не слыхал последних новостей? - лукаво заметил я.
Старый сплетник навострил уши.
- Последних новостей? - переспросил он. - Не об английском ли дворе?
- Нет, - замотал я головой. - Новости, впрочем, вероятно, только для тебя - другим это не ново. Неужели не слыхал? Вот уже две тысячи лет, как философы Греции пустили их шепотком! Из-за этих-то новостей я нацепил на свои плечи двадцать плодороднейших ферм, живу при дворе и сделался франтом. Видишь ли, Понс, мир - прескверное место, жизнь - тоскливая штука, люди в наши дни, как я, ищут неожиданного, хотят забыться, пускаются в шалости, в безумства…
- Какая же новость, господин? О чем шептались философы встарь?
- Что Бог умер, Понс! - торжественно ответил я. - Разве ты этого не знал? Бог мертв, как буду скоро мертв и я, - а ведь на моих плечах двадцать плодородных ферм…
- Бог жив! - горячо возразил Понс. - Бог жив, и царствие его близко. Говорю тебе, господин мой, оно близко. Может быть, не дальше как завтра сокрушится земля!
- Так говорили люди в Древнем Риме, Понс, когда Нерон делал из них факелы для освещения своих игрищ.
Понс с жалостью посмотрел на меня.
- Чрезмерная ученость - та же болезнь! - проговорил он. - Я был всегда против этого. Но тебе непременно нужно поставить на своем, повсюду таскать за собою мои старые кости - ты изучаешь астрономию и арифметику в Венеции, поэтику и итальянские песенки во Флоренции, астрологию в Изе и бог ведает еще что в этой полоумной Германии. К черту философов! Я говорю тебе, хозяин, - я, бедный старик Понс, твой слуга, для которого что буква, что древко копья - одно и то же, - я говорю тебе: жив Господь, и недолог срок до того, как тебе придется предстать перед ним! - Он умолк, словно вспомнив что-то, и добавил: - Он тут - священник, о котором ты говорил…
Я мгновенно вспомнил о назначенном свидании.
- Что же ты мне не сказал этого раньше? - гневно спросил я.
- А что за беда? - Понс пожал плечами. - Ведь он и так ждет уже два часа.
- Отчего же ты не позвал меня?
Он бросил на меня серьезный, укоризненный взгляд.
- Ты шел спать и орал, как петух какой-то: "Пой куку, пой куку, куку-куку!.."
Он передразнил меня своим пронзительным пискливым фальцетом.