- Выкурить пионеров не пробовали? - тяжёлый взгляд Пастыря упёрся в Олеговы прозрачные глаза.
- Кто? - опешил тот.
- Вы. Оружие-то, поди, есть у мужиков? Неужели не осталось ничего после ментов да бандитов? А "Охотник" магазин?
- Да есть стволы так-то, - пожал плечами хозяин. - Стрелял кто-то в этих пионеров пару раз. Только куда тут попрёшь, с берданками да "макарами" против этой шоблы. Их там человек шестьдесят, не меньше, ага. Автоматы, винтовки. У них даже гранаты есть - слышно было пару раз как взрывали что-то. Крутые ребята, не смотри, что малолетки. А тут пойди попробуй собери кого - одни трупы да умирающие, да боятся все друг друга: вдруг ты заразный, ага.
- Женька! - пьяно сквасилась и заскулила Надежда. - Женечка наш… А вдруг… Как же можно-то… стрелять-то… Сыно-о-оче-е-ек!..
- А ты издалека пришёл? - поинтересовался у Пастыря Олег.
- Угу, - кивнул тот, пытаясь собрать глаза в кучку. После двух стаканов водки отвыкший от этого пойла и голодный организм раскис совсем. И только в сердце больно давил тяжёлый ржавый клин. - Это ж откуда у них столько оружия?
- У пионеров-то?.. Да кто их знает. Там же, возле лагеря охрана стояла - менты и солдаты из части, что в Ледащёво, ага.
- И никто не пробовал добраться до Сосновки?
- Ездили, - пьяно мотнул головой Олег, разливая остатки, открывая новую бутылку. - Я, Степаныч и Костик ездили, ага.
- И что там?
- Мрак, - отозвался тот, опростав свой стакан. - Трупы. Одни трупы кругом. Менты, дети, солдаты, обслуга… И это, слышь… С пулевыми почти все, ага. Красных мало совсем, и они в одном месте сложены. А те, что по территории лежат - с пулевыми, ножевыми, с головами разбитыми.
- Же-е-е-ня! - взвыла женщина. - Сы-ы-ына-а-а!
- Да заткнись ты! - шикнул на неё муж. - Орёшь на весь город! Нам только пионеров тут в гости не хватало, ага.
- А… это… - напрягся Пастырь. - Вадьку моего…
- Не видал, - покачал головой Олег. - Да и пойми: мы ж каждый своих высматривали, ага. Их там с полсотни по лагерю разбросано было… Не знаю… А где красные лежали, так туда идти… сам понимаешь так-то… Мы туда мотались недели через две после того, как пионеры явились, ага. Узнать было трудно уже кого-нибудь… Петрович свою Маринку только по одежде и определил, ага… А я нашего так и не нашёл…
- А здесь Вадьку не видать было?
- Не-а, - Олег сочувствующе нахмурился. - В подъезде никого живых нет. Да во всём доме, наверняка, никого, кроме нас, ага. Я это… цементом посыпаю внизу, в подъезде, на всякий случай. Ни разу ничьего следа не видел.
Пастырь в раздумье посмотрел на зажатый в кулаке стакан, в котором смердяче плескалась водка. Пить больше не стоило. Да и не хотелось. Таблетку бы какую от сердца…
Кто такой этот Виталий Георгиевич, он не знал да и знать не хотел. Это было теперь уже неважно совсем. Ленки нет, а значит, все грехи её искуплены, если были грехи. Теперь нужно было думать про Вадьку. А вариантов, значит, всего два остаётся: либо он там, в лагере, среди… Либо тут, на вокзале.
Вадьку Пастырь знал хорошо: Вадька был тих, не отчаян, с ленцой и подростковым безразличием ко всему, кроме своих каких-то, одному ему ведомых, интересов. Впрочем, это было три года назад, когда пацану было двенадцать. А они ведь быстро меняются в этом возрасте, каждый год так меняются, что и не узнаешь; так что каким стал его сын за эти три года, Пастырь мог только предполагать. Ленка многого не писала, конечно, но по интонации, с какой она говорила о сыне, было видно, что намучилась она с ним уже по самое не могу.
Эх, Ленка, Ленка… Чего тебе надо было? Ведь хорошо жили - ну не хуже, чем другие живут. Мужика, что ли, не хватило, ласки мужицкой? Или дурость бабья в голову ударила, когда этот хрен с горы подъехал с красивыми словами? Или… плюнуть решила на своего законного мужа, поставить крест?.. Ох, бабы…
- Ты, поди, многое повидал, - пьяно прогундел Олег. - Что там творится расскажи, а? Как там наша… Россея… великая наша держава, ёптыть? Совсем подохла или ещё трепыхается?
Пастырь с внезапным омерзением посмотрел в осоловелые прозрачные глазёнки. Хотел врезать, но передумал. Человека просто отчаяние жрёт и обида - на судьбу, на жизнь, на людей, на сраное правительство, на бездарных горе-врачей, накупивших себе дипломов, на ментов, которые ни на что не способны… А через водку всё и прёт наружу, что было свалено в душу и камнем придавлено.
- Ой-ой, как он глянул!.. Слышь, Надьк… Он меня прям убил взглядом, ага… - принялся паясничать хозяин. - Ты, Петро, не надо так смотреть, ага… Мне твоё презрение… Я ж и перее*** могу, извини конечно, ага… Ты, может, заслуженный зэк там и всё такое… Но я, Петро, знаешь, мужик простой так-то… Я, бля, без аха и упрёка возьму и перее***, ага…
Испуганная пьяненькая Надежда треснула мужа кулачком по затылку, схватила за волосы, принялась зажимать ему ладонью рот, притягивая его голову к своей груди:
- Чего мелешь-то, ты!.. - запыхтела она. - Куда тебя понесло-то, олух царя небесного… - И Пастырю: - Вы не слушайте его, Пёт Сергеич… Он дурак, когда примет.
- Сама дура! - пробубнил Олег в её ладонь. - Уйди нах-х!
Пастырь принялся рассказывать. Скорее себе рассказывал, чем этим двоим. Рассказывал о той девчонке, в Симферополе, которую забросали камнями вместе с годовалым сыном, думая, что у них горячка - забили насмерть, как ни увещевала женщина, как ни умоляла, говоря, что у ребенка банальный диатез, как ни закрывала его собой до последнего. Рассказывал о сошедшем с ума менте в Новосибирском аэропорту: когда его попытались изолировать, он положил всю бригаду скорой помощи и половину рейса. О целых колоннах автомашин, покидавших города и о том, как останавливались, вдруг, многие из них прямо на дороге и уже не двигались, и тогда приходилось ждать, пока подъедет бульдозер или танк и столкнёт мёртвую машину в кювет, расчищая затор. Рассказывал о том, что жизнь человеческая нынче не стоит ничего - ноль рублей и ноль копеек её цена; о повальной всеобщей панике и о том, как из последних жил, внадрыв, пытаются люди выжить.
Олег болтал головой, клевал носом, матерился. Его жена утирала с мутных осоловевших глазок пьяные слёзы и причитала, оплакивая своё будущее.
Потом Пастырь махнул рукой, поднялся. Обрывая их уговоры остаться до завтра, неуверенной походкой пошёл в туалет.
Унитаза не было. Вернее он был, но стоял в стороне. А на его месте была проломлена в полу дыра в брошенную квартиру четвёртого этажа, прикрытая распластанным картонным ящиком из-под лапши "Доширак", чтобы снизу не тянуло смрадом. Хорошо устроились. Воды-то нет же. Это ж благо, что квартира их расположена по другому стояку, не над Пастыревой.
- В шестнадцатой хозяйка померла давно, - промычал Олег, отводя пьяные глаза под взглядом Пастыря.
Пастырь нужду справлять не стал, покачал головой, вышел.
7. Пёс и манекены
Слегка пошатываясь, спустился на третий этаж. Постоял несколько минут, прижавшись лбом к двери с номером девять, вдыхая мёртвенную и пыльную вонь подъезда. Потом потянул носом через замочную скважину, надеясь учуять родной запах своего жилища - не учуял ничего. На всякий случай, прижимая губы к замку, позвал: "Вадька! Ты дома?". Несколько минут ждал ответа.
А что, если сын правда дома? Лежит там, умирая от голода и жажды… Или от горячки…
Нет. Пастырь помотал головой. Нет. Пыль на ручке копилась давно, уж никак не меньше прошедших двух месяцев - сейчас на ней только его пальцы и видно было.
На всякий случай позвал сына ещё раз, втянул ноздрями воздух из квартиры через замочную скважину. Задумался: не сломать ли всё же дверь?..
Нет.
Достал из кармашка рюкзака огрызок карандаша и блокнот, вырвал лист. Долго пытался вспомнить, какое сегодня число, но так и не вспомнил. Написал:
Вадька! Жизнь продолжается. Не вешай носа и не паникуй. В квартире N20 живут супруги - Олег и Надежда. Если они еще не ушли, постарайся по началу держаться их. С ними или без них уходи в Благонравное, в городе ты не выживешь, тем более - один. Если идти от Благонравного в сторону Карасёвки, то за развилкой, на малой дороге найдёшь зелёный вагончик. Там живёт Михай, цыган - мужик хороший, надёжный, наверняка тебе поможет, чем сможет. Скажешь, что сын Варнака, не забудь. Будь осторожен, никаких контактов с "красными", ближе двадцати метров не подпускай ни за что. Думай головой, очень тебя прошу. Не верь никому, кроме Михая, если повезёт с ним встретиться. Борись, Вадька, не сдавайся. Живи!
Удачи тебе, сын! Прощай. Любящий тебя, отец.
Поставил подпись, сложил бумажку, скрутил в тонкую трубочку и засунул в зазор под верхним наличником.
Спустился на первый этаж, посмотрел на свои следы на тонком слое белого цемента, которым припылены первые ступени. Вышел на улицу, огляделся по сторонам и, отойдя к кустам, отлил.
Был первый час дня. Солнце шпарило совсем не по-октябрьски. Лужи после ночной грозы стремительно высыхали, оставаясь только в тени дворов - чистые, прозрачные, не замутнённые следами жизнедеятельности Хомы Сапиенса лужи. От асфальта веяло парилкой, от стен домов - смертью. Вспомнилась "Мёртвый город, рождество", одна из любимых, и он принялся напевать её себе под нос, выбирая путь следования.
Собственно, путь-то у него был, кажется, один: вокзал. Мычание из репертуара "ДДТ" сменилось классикой: "Взвейтесь кострами".
Но сначала ему надо сходить на Космодемьянской. Низачем - просто так. Нет, разумеется, не для того, чтобы найти там останки жены, которые, вероятно, так и лежат на том месте, где встретила она свою смертушку.