6. Боль
Не они - он. Мужик лет тридцати с пятаком, в синих трениках, в жёлтой футболке, в домашних тапочках, с обрезком трубы в руке стоял в пролёте между третьим и четвёртым этажами. Когда Пастырь резко повернулся на голос, поднимая обрез, мужик отступил чуть, поднял руки, развёл их в стороны. Но, кажется, не особо испугался, смотрел на Пастыря спокойно.
- Тише, тише, - произнёс он. - Николай, вроде?
- Пастырь, - прохрипел Пастырь севшим от неожиданности и долгого молчания голосом, удерживая живот мужика под прицелом. - Пётр, то есть.
- Извини. Мы с тобой почти и не пересекались. Я на пятом живу, ага.
Да, лицо мужика было смутно знакомо.
- Угу, - кивнул Пастырь. - Руки можешь опустить.
Но сам обрез отводить не торопился. Чёрт его знает, что у мужика на уме.
- Это моя тебя узнала, - объяснил тот, опустив руки, перехватив трубу с края за серёдку, сняв её таким образом с "боевого взвода". - Это, говорит, с третьего этажа дядька, Ленкин муж, из девятой, ага. Бабы-то они лучше друг друга знают, чем мы. Глаз-то у них цепче - любопытные же, ага.
Пастырь убрал обрез, сунул его в петлю на ветровке, сдёрнул респиратор, чтобы не мешал разговаривать.
- Что с моими, знаешь? - спросил он.
- Моя говорит, ты на зоне, вроде, куковал, - уклонился мужик от ответа. - Точно, ага?
Сердце Пастыря сразу почуяло недоброе. Если бы было чем обрадовать, уже обрадовал бы сосед: да всё, дескать, нормалёк с твоими было, когда уезжали.
- Мои живы? - спросил он, обмирая в ожидании ответа.
- Пойдёмте к нам, - послышался женский голос с пятого этажа. - Чего в подъезде-то стоять. Опасно же. Олеж, веди человека сюда.
- Ага, - кивнул Олег. - Это Надька моя. Пойдём. Ты не боись, Петро, мы здоровые. А здесь разговоры разговаривать не место так-то, ага.
Скрипя сердцем, готовя себя понемногу к плохим известиям, Пастырь поднимался вслед за мужиком наверх по гулкой лестнице.
- Я тебя давно заприметил, - говорил Олег. - Делать-то нечего целыми днями, так я дырку в шторе проделал и секу, ага. Я прям охренел, как тебя увидел. За последние пару месяцев первый живой человек, смотрю, ага. Да так, смотрю, отчаянно идёт, не скрываясь, ага. Я аж прям офигел. А моя как глянула, сразу тебя признала.
- Да, - улыбнулась им навстречу Олегова жена, стоящая на площадке перед открытой дверью, в стареньком коротком халатике, сама коротенькая и пухленькая, не смотря на очевидно не сытую жизнь.
А может, и не такую уж не сытую. В тесной прихожей хрущёвки, в которую Пастырь вошёл вслед за хозяином, стояли штабелями коробки, явно из продуктового магазина. Коробками же была загромождена и гостиная. В квартире повис прокисший запах давно немытого и не проветриваемого помещения, немытых тел, клозета и табачного перегара.
- Неплохо вы затарились, - кивнул Пастырь, обозревая ящики с водкой, бутылки растительного масла, бутыли воды, мешок с сахаром и коробки китайской лапши в ближнем углу. Уставлена комната была так плотно, что оставался только небольшой пятачок в центре, где, похоже, супруги и спали, из чего можно было сделать вывод, что спальня вообще превращена в продовольственный склад.
Видать, когда начался бардак, когда начали крушить магазины да склады, Олежка не растерялся, тоже приложил руку. Ну и правильно: выживать как-то надо, и тут уж каждый сам за себя, и никто о тебе не позаботится. А может, рассчитывал приторговывать потихоньку.
- Жрать-то надо что-то, - буркнул Олег.
- А как без воды и света?
- Керосином спасаемся пока, - вступила Надежда. - Да спиртом сухим. Вода - да, заканчивается. А зимой что делать будем, без тепла-то, и вообще не знаю.
- Зато воды будет завалом, - сварливо проворчал мужик, - нагребай. Только ты доживи сначала до зимы. - И Пастырю: - Говорил я ей, сматываться надо отсюда, ещё когда первая волна только пошла говорил. Так нет: родители, родители, - гнусаво передразнил он жену. - Ну и где теперь твои родители?
С заблестевшими от слёз глазами она принялась собирать на стол в тесной кухне, куда провели гостя, раскочегарила примус.
- Может, наладится ещё всё к зиме, - произнесла с надеждой.
- С моими что стало, не знаете? - нетерпеливо спросил Пастырь
Супруги переглянулись, женщина опустила глаза, вздохнула…
В мае Елена отправила Вадика в лагерь. Многие так сделали, чтобы спровадить детей из города, в котором набирала обороты "краснуха" и который собирались закрыть на карантин. Принимали туда бесплатно, со всей области, обещали, что дети будут в полной изоляции от внешнего мира, под присмотром бригады врачей. Олег с Надеждой тоже отправили своего сына в тот лагерь, о чём теперь жалели. Неизвестно, что стало с детьми. Сначала, пока мобильная связь работала, дети хоть звонили, рассказывали, что да как. Весёлые, вроде, были, никто из них не заболел. Там и правда целая бригада, говорят, работала, осматривали их каждый день, таблетками какими-то пичкали для профилактики. А в городе между тем всё хуже и хуже становилось, всё страшней было жить. Начались погромы, паника. Немногочисленная милиция сделать ничего не могла, а потом ещё явились какие-то бандиты и объявили, что раз менты, дескать, порядок навести не могут, то они берут власть в свои руки. Тут уж вообще началось такое…
Виталий Георгиевич предлагал Елене уехать в Полыгаево, к его родителям, но она…
А?.. Кто такой Виталий Георгиевич?..
- Ой… - Надежда зажала рот рукой, испуганно сморщилась, глядя на мужа, который молча вертел пальцем у виска.
Пастырь несколько минут смотрел на супругов, переводя тяжёлый взгляд с одной на другого. Потом кивнул, поиграл желваками.
- Ну и? Она поехала?
- Не поехала, - выдохнула Надежда.
- Ты, Петро, только не думай… - вмешался было Олег, но Пастырь не дал ему договорить:
- Но она жива?
Бандиты лютовали. Оставшуюся милицию перебили быстро, даже на квартиры к ментам приходили убивать. Убивали безжалостно всех, кто выглядел нездоровым, кто попадался под руку на улице, кто - не дай бог - выказывал недовольство. Бешеные они были, псы бешеные, рвали всех подряд - и чужих рвали и своих. От страха, наверное, от предчувствия скорой смерти. Стали ходить по квартирам, выискивать награбленное из магазинов, да и просто искать людей побогаче. Убивали и грабили почём зря, целыми семьями вырезали, целыми улицами. И никто ничего не делал - ни тебе милиции, ни армии, как будто так и надо. Администрация городская попряталась, мэра убили в числе первых.
Потом бандиты исчезли из города. Говорят, целой колонной "Камазов" уезжали - столько добра нахватали себе.
- Что с Леной стало? - не выдержал Пастырь ходьбы вокруг да около.
- Умерла она, - отозвался Олег. - В июне и умерла, едва эти охломоны из города свалили, ага. А этот… козёл!.. Перевалов этот…
- Её на Космодемьянской видели, - перебила Надежда. - Зоя Максимовна, из одиннадцатой. Вы ж её знаете, наверно. Помните Зою Максимовну? Медсестрой работала. Соседка ваша была. Тоже умерла, в июне. А этот - уехал. Ещё когда бандиты явились. Лену бросил и уехал.
Пастырь не ответил. Он сидел бледный, уставясь в одну точку на столе, где на коричневой изрезанной клеёнке затерялся одинокий бледный червячок китайской лапши.
- Это… - оживился Олег. - Я сейчас, ага…
Он убежал в гостиную, вернулся с двумя бутылками водки, налил по полстакана.
- Помянем, - выдохнул, поднимая. - Всех, ага.
А в начале июля вообще жуть началась, - продолжала Надежда, морщась после водки, накладывая в тарелки лапшу. Явились "пионеры". Говорят, они из того лагеря, из Сосновки, и даже, вроде, Михайловских среди них кто-то видел. Врут, наверное, потому что как тут увидишь, если они сразу окопались на вокзале и близко никого к себе не подпускали. Загребли себе водоканал, где воды в цистернах вымершему городу на год хватило бы. Весь город обшмонали, но после бандитов найти что-нибудь было уже нереально. Вы не думайте, что они дети - не дети они. Звери лютые, ещё хуже бандитов. Те хоть ради поживы убивали, а эти - так просто: от страха ли, от ненависти ли.
- Фашисты они, - вставил Олег. - Я их видел один раз, на Глинки. Они там целой шоблой проходили, строем. Ходят строем, ага, с черными повязками, а на руках наколки типа свастик. Вооружены неплохо так-то, ага.
При них не дай бог на улице оказаться - стреляют сразу, не разговаривая. Люди рассказывали, что ходила к ним делегация, просить, чтобы за водой пускали… Никто не вернулся.
- Много народу в городе? - глухо спросил Пастырь.
- Да кто его знает, - пожал плечами Олег, наливая ещё по одной. - Народ есть, это точно, ага. Болезнь, вроде, поутихла, не знаю. А может, просто не видно уже умирающих - по улицам нынче так-то не ходит никто. И без воды ещё мрут. Кто отчаянный, те бегают с вёдрами-бидонами на Чуню, да только много ли набегаешь, когда то и смотри, чтобы на глаза этим не попасть, ага. Тоже не знаю, что делать будем - литров триста осталось водицы. Думаю, в Благонравное перебираться надо до холодов - там печи, колодцы.
Выпили.
В сердце Пастыря засел клин - острый, ржавый, металлический клин, холодный и тяжёлый. И сердце болело, на самом деле болело - давило и отдавалось шилом куда-то в спину. И от водки легче не становилось. Это надо было пару бутылок выпить ему, чтобы уж вырубиться совсем и ничего не чувствовать.
- Я выхожу иногда, - продолжал Олег, вскрывая новую банку тушенки. - Вижу мужика одного с завода, с которым работал, ага. Тут рядом, на Смирнова, в подвале целый табор организовался - четыре семьи. Плохо, говорят, совсем стало без воды-то, ага, так тоже в Благонравное думают перебираться.