- А как же, - пожал плечами Хан, словно не замечая иронии. - У нас всё серьёзно, мужик. Ты не думай, что мы просто банда какая.
Да нет, конечно, вы не банда. Орда.
- И за что судить будете?
- За преступления против жизни. За шпионаж и… этот… - царёк поводил глазами, вспоминая слово. - Саботаж, короче.
- Вона как… И что будет, если меня оправдают?
Хан подавился смешком, похлопал себя по животу, запустил в камеру струю табачного дыма.
- Ты больной? - спросил насмешливо. - Кто ж тебя оправдает!
- Ну а вдруг.
- Хм, - Хан задумчиво посмотрел варнаку в глаза, покачал головой, улыбаясь. - Тогда пойдёшь, откуда пришёл. Только без руки без одной.
- Чего?
Хан развёл руками.
- Да, - подтвердил он. - Такая пошлина у нас.
И добавил, снимая все неуместные вопросы и недовольства:
- Пацанам есть надо. А тебе без руки удобней будет.
Так вот оно что. Это, стало быть, Михая судили и оправдали, что ли? Взяли "пошлину" и отпустили?
А хан изучающе посмотрел в лицо долгим взглядом, дёрнул губами.
- Я бы тебя судить не стал, мясо, - сказал он. - Кончил бы тебя да и всё. Опасный ты. Но закон есть закон, не мне его нарушать. Ты - отец. Пацаны это чуют, ты им понравился. А мне это не надо. Потому что не наш ты, не правильный. Так что на оправдание не рассчитывай, мужик. Готовься к смерти.
- А давно готов, - мотнул головой Пастырь.
- Угу… Тебе - верю. Обижаться не будешь?
Пастырь усмехнулся.
- А если обижусь, то что?.. Весёлый ты парень, Хан! - сказал он.
"Хитрый, гадёныш!" - подумал, покусывая губу.
- Я не весёлый, - между тем отвечал Хан, каменея лицом. - Я жёсткий и справедливый. Иначе нельзя. Ни с вами, ни, - кивок в сторону зала, - с ними. По тебе же видно, что ты не дурак, мясо. Ты всё понимаешь. Ты бы и сам на моё место хотел, так ведь? Думаешь: вот свалить бы меня и взять пацанов себе под крыло… Только ты на моём месте не нужен никому. Ты и себе не нужен ни зачем.
- Ты сказал, что заодно меня судить будете. Что, ещё кого-то взяли?
- А?.. Да нет, мясо, это наши дела. Чухана одного осудим. Да Стрекозу прицепом.
- А её-то за что?
- За то, что тебя прохлопала. И не положила потом. Мы же чужих на подходах стреляем - нам тут краснуха не нужна. И тебя она сразу грохнуть должна была.
- Сожрёте девку?
- Да ты дурной?! - усмехнулся Хан. - Кончилось всё благополучно, ещё и хавчик лишний - ты - в запасе есть. Так что сильно её судить не будем. И вообще, с девчонками я не строгий. Они мне нужны. Они наше будущее. Кто нам новых бойцов рожать будет, ты что ли? - хохотнул, довольный. - А Стрекоза к тому же и сама тёлка дельная, любого пацана за пояс засунет. Да, мне такие нужны.
- А ты им?
Хан криво усмехнулся, погонял под щеками желваки, прищурился так, что и без того узкие глазёнки превратились в щёлочки не толще спички.
Отбросил окурок в угол.
- Ты, наверное, думаешь, мясо, что я из пацанов говно хочу сделать? - сказал он.
- Не хочешь, - отозвался варнак. - Делаешь. Зверёнышей.
Хан дёрнул губой, хмыкнул. Помолчал пару минут, исследуя лицо Пастыря, словно считал волоски давнишней щетины на впалых щеках.
Потом заговорил, глядя в пол.
15. Помощник воспитателя
Краснуху Хан ненавидел. Эта болезнь сломала ему жизнь, которая шла тихо и спокойно, по накатанной колее - все ориентиры и цели были известны и достижимы.
Студенту спортфака пединститута вагоны разгружать не с руки, поэтому Хан нашёл себе не летний период работёнку попроще, хотя и не так хорошо оплачиваемую - помощником воспитателя в лагере развития и социальной адаптации молодёжи "Гармония", что под Сосновкой. Готовился, так сказать, к будущей профессии - воспитанию подрастающего поколения.
Когда навалившаяся на страну болезнь набрала обороты, он благоразумно бросил институт. Месяц кантовался, сидя безвылазно дома и выходя только по вечерам - на заработки. Заработок был нестабилен и невелик - людей на улицах Спасска появлялось всё меньше, они становились всё безденежнее и в то же время осторожнее и злее. Высок был риск нарваться на краснуху или на пулю. Так что Хану приходилось нелегко. Даже не всегда было что пожрать дома.
В феврале умерла бабка, которая занималась воспитанием и содержанием на свою пенсию внука после того, как мать бросила Хана, ещё семилетним. Умерла старая не от болезни, но он сильно перепугался и решил на всякий случай из дома уйти. Тут и вспомнил о Сосновке.
В лагере, который в то время уже спешно переоборудовали под карантин, его хорошо знали по прошлогоднему сезону и встретили приветливо. Никто ненужных вопросов про институт не задавал, лишние руки лишними не были, так что вопрос о трудоустройстве был решён в пару часов. Заодно оказался Хан в здоровой зоне, где спешно возводилась линия обороны от краснухи, а заодно и возможного разгула бандитизма.
Вскоре начали поступать дети, со всей области. Со многими из них - в основном с мальчишками из разных спортивных школ - он уже был знаком. Пацаны и девчонки приезжали напуганными, растерянными, но всё же воспринимали происходящее гораздо легче, чем взрослые - без ненужного трагизма, со свойственным отрочеству и юности полудетским безразличием: все умрут, но я-то всё равно останусь. Хан, который уже несколько лет серьёзно увлекался психологией, быстро и легко находил пути к сердцам этой наивной шпаны. А пацаны уважали его за деловитость и жёсткость, за спортивную удаль (девять лет занятий тхэквондо), за интересы и взгляды, которые ещё не успели повзрослеть - "испортиться". А он выбирал тех, что покрепче, спортивных, и сеял им в головы семена своих мыслей, обид и мечтаний.
После того, как "покраснела" одна из медсестёр, лагерь полностью перевели на карантин. Если раньше разрешали отлучки персонала домой, то теперь с территории не выпускали и не впускали никого.
Краснуху принесли менты или солдаты, которых начальству всё равно приходилось менять время от времени. Администрация сориентировалась быстро: один корпус, в стороне, зарезервировали для заболевших, а детей перевели в отдельную от персонала зону. Оставили только по воспитателю, его помощнику и по два медработника. Всем им строго-настрого было запрещено выходить из корпусов. Никто не мог и войти. В столовую не водили - еду, витамины и лекарства, всё необходимое оставляли у входа.
Не прошло и недели, как начались перебои с едой. Воспитатели и доктора ходили с серыми лицами и разговаривали вполголоса - они-то знали, что в лагере уже вовсю гуляет болезнь. А детям всё было ничего - только ныли оттого, что приходится сидеть в четырёх стенах.
Хан давно понял, что оставаться в лагере нельзя. Сколько ни прячься по корпусам, а рано или поздно болезнь всё равно проберётся внутрь. И тогда - при созданной скученности организмов - все вымрут в несколько дней. А Хан вымирать не собирался.
Он давно уже подводил пацанов постарше к мысли, что из лагеря нужно уходить. Забирать оружие и уходить. И создавать свою коммуну, в стороне от людей. Переждать, никого не подпуская к себе снаружи, пока болезнь успокоится, сдохнет с последним носителем, и тогда начать строить свою, новую, жизнь - вольную, удалую, без контроля и давления со стороны этих.
Когда, в первых числах июня, полыхнул красным один из корпусов и в четыре дня опустел, а всех его обитателей вынесли в "морг", когда подожгли опустевший заражённый корпус, и отблески пожарища не давали спать всю ночь, подростки посерьёзнели и, кажется, окончательно созрели для того, чтобы понять Хана.
Потом был ещё корпус. И ещё…
А потом, рано утром, в пятом часу, Хан подошёл к спящей воспитательнице и одним движением сломал ей шею. С десятком самых отчаянных и спортивных, он захватил КПП, где беззаботно отсыпали своё дежурство трое ментов. Появилось первое оружие.
Потом была бойня. Ещё остававшиеся в живых солдаты оцепления и менты попытались задержать детей, двинувшихся из лагеря, но их положили легко и всех, потому что ни один из них так и не отважился стрелять, а только бегали как зайцы, уворачиваясь от пуль и орали всякую хрень, взывая к разуму.
Вслед за уходящими хлынула следом толпа из других корпусов, но их столь же безжалостно расстреливали, потому что Хану не нужна была ни мелочь пузатая, ни лишние рты. К тому же они могли оказаться уже заразными.
Пацаны, попробовавшие крови, почуявшие свою силу, входили во вкус - стреляли с азартом. И взрослели на глазах…
Потом были шатания по окрестностям, по вымершим деревням. Оказалось, что жратвы кругом хватает - брошенная скотина паслась сама по себе у каждой околицы, стреляй не хочу.
Многие из ватаги разбежались. Ушли из стаи - глупцы, - двинулись по домам, в надежде вернуться под юбки мамочкам, да там, наверное, и передохли. Этих Хан не жалел. И если таких ловили при попытке к бегству, то показательно казнили.
Устав и законы новой жизни Хан продумал заранее и теперь только вдалбливал их в мальчишеские головы, подкрепляя жестокостью и подавлением любой воли, кроме своей. Придумал носить красные банданы и отличительный знак - татуировку на запястье. Это должно было сплотить стаю, дать каждому пацану почувствовать принадлежность не к какой-то подростковой шайке, а к серьёзной организации, у которой есть вожак и закон. Хан твёрдо и сразу дал пацанам понять, что только он знает, что теперь делать и как дальше жить. Он сразу поставил вопрос дисциплины и беспрекословного подчинения. Только так ватага могла бороться за жизнь и конкурировать со взрослыми шайками, которые, Хан не сомневался, уже появлялись и будут появляться. И непременно рано или поздно произойдёт столкновение интересов.