Не знаю, что это было, – только на какое-то мгновение я вдруг стал ею.
Мир за пределами надёжных плюшевых лап был зол и чёрен, как ружейная утроба. Он лязгал затвором, щурил равнодушный глаз, брал на мушку. Было страшно. Страшно до выдоха без вдохов, до костенеющей жилки на шее, до синевы в расширенных зрачках! За что так злился на неё этот мир, Кнопка не понимала. Знала бы, попросила бы прощения, исправилась, вела бы себя хорошо. Но она не знала… Как до сих пор не могла взять в толк, почему сердилась на неё мама, и, наконец, не выдержав, отреклась. Видно, слишком велик был Кнопкин грех перед ней. Да только ли перед ней? Машку сторонились даже сверстники – такие же, как она сама, забракованные и отверженные. Выходит, её вина ещё ужасней, чем их. И только презираемый всеми за ветхость и уродство Бока прощал и сулил защиту. Но сейчас его рядом не было…
Я содрогнулся.
Схватив Кнопку на руки, прижал. Её страх был тугой и жёсткий, точно канатный узел. Постепенно узел начал слабеть. Это вина билась на влажные осколки. Осколки плавились, текли, превращались в прозрачные, радужные крылышки и, сорвавшись с ресниц, улетали. Их уносил липовый августовский ветер. Скоро в моих руках осталось лишь тёплое, невесомое доверие. Я нес его осторожно, удивляясь, как это хрупкое тельце могло так долго таскать в себе неподъёмную ношу вины. И ещё я думал, что Бока был забыт сегодня не случайно…
Потом была радость. Медицина разводила руками. Подруги важно кивали, усыновление – верный способ выпросить у судьбы долгожданное дитя. Но Людмилу что-то мучило. Погружённый внутрь себя, полный пуховой нежности взгляд внезапно всплывал пластмассовым поплавком. В глазах начинали метаться тени. Я списывал это на смену настроений, свойственную беременным.
В то утро я опаздывал, обжигался кофе и чертыхался. Кнопка ещё спала. Людмила смотрела сквозь меня. Потом, словно в безвоздушное, выдохнула:
– Девочку надо вернуть. Я уставился на жену.
– Какую девочку? Куда? Людмила положила лёгкую ладонь на мою руку и заговорила, точно с упрямящимся ребёнком.
– Я знаю, ты привязался к Машеньке, но девочка нездорова. Она будет влиять на нашего ребёнка. Петечка, ей требуется профессиональная помощь. Нам не справиться с её проблемами. У нас будет сын. Наш сын, понимаешь?
– А как же Кнопка?
Людмила вскочила. Из её глаз брызнули слёзы.
– Я не могу носить ребёнка, если в собственном доме меня боятся и ненавидят! Мне необходим покой! Не думаешь обо мне, подумай о своём сыне! Ему нужна здоровая мать! Комната без сумас… соседки! Деньги, наконец! Нормальные деньги, а не те, что останутся от… чужого ребёнка!
В тот ноябрьский день с деревьев облетали последние листья. Небо набрякло сизыми тучами. Нас вышла встречать Валентина Георгиевна. На её лице застыла вежливая маска. Она погладила Кнопку. Какой толк гладить человека по голове, если на нём шерстяная шапка?
– Ну вот, Машенька, – улыбнулась она – ребятки по тебе очень скучали. А ты по ним скучала?
Кнопка снова прижимала к груди совсем уже потрепанного Боку. Или это он прижимал её? Но смотрела Кнопка на меня. Обиды или удивления в этом недетском взгляде не было. Помню – обнимал её, что-то обещал, целовал холодные от первых заморозков щёки. Потом сел в машину и выехал за ворота. Я не оглядывался, но фигурка, сросшаяся со своей плюшевой константой, маячила в зеркале заднего вида. Даже, когда я повернул за угол.
Когда проехал пять кварталов.
Когда продал машину…
Раз, вернувшись с работы, я увидел ползающую по полу Людмилу. Смеясь, она целовала пухлую пяточку сына. Счастье её было незамутнённым и полным. Я сложил в сумку кое-какую одежду, бритву, сунул туда же номер "Огонька" (кажется, за август) и ушёл. Ни сына, ни бывшую жену я с тех пор не видел. Платил алименты. Слышал, что Людмила очень удачно вышла замуж. Не видел я и Кнопку.
* * *
Мутной сывороткой туманилось утро. Первые заморозки. Я сидел, привалившись затылком к колодцу. Горло саднило, точно я всю ночь пытался переорать гудок парохода. Перед мысленным взором мелькали бесчувственные поезда, покинутые деревни, фото актрисы из "Огонька" – всё, что было когда-то оставлено, забыто, вычеркнуто мной или кем-то. Всё, что рождало Пустоту, взявшую мой след много лет назад.
Хрустнула ветка. Ко мне пробиралась Настасья.
Мы сидели за столом в её избушке. Старуха подливала в мою тарелку щи, ничего не спрашивала. Первым нарушил тишину я.
– Много сюда ходят?
– К колодцу-то? Теперь мало. – Настасья потёрла губы сухонькой ручкой. – Раньше много ходили. Издалека приезжали… Может, срам сейчас людей не так мает? – Она вопросительно заглянула мне в глаза. Не получив ответа, продолжила негромко, размеренно: – Человека что мытарит? Срам его мытарит. А мы сраму-то своего никому не кажем. От себя и то прячем. Только куда ж ему деваться, если уж сотворили его? Никуда и не девается. Поедом изнутра ест, хвори разные насылает. Колодец срам твой на глаза вытягивает. А дальше с ним, что хошь делай.
Я снова не нашёлся, что ответить, поэтому задал давно мучавший меня вопрос.
– Откуда ж этот колодец взялся?
Старуха долго изучала меня пронизывающим до озноба взглядом. Наконец, решилась, словно головой в прорубь нырнула.
– Отшельница в этих лесах жила. Всего и добра у неё – икона намоленая. Своими руками часовенку сложила. В часовенке тот лик и хранился. Не простая та часовенка оказалась… Жил на ту пору в деревне Фрол Калюжный, чёрный душой человек. Земля и та носить его не хотела, отталкивала. Так и звали его в народе – Окаянный. Чёрен-то чёрен, а как и любого крутил его срам-то. Жизнь не мила сделалась. Не выдержал раз Фрол, верёвку через плечо, да в лес. Облюбовал в чаще сосну, верёвку перекинул, уж голову в петлю сунул… Глядь, богомолка к нему идёт. "Пошли, – говорит, – помочь не помогу, а верный путь укажу". И привела в часовенку. А сама ушла. Не скажу, что случилось тогда в часовне, только наутро в деревню Фрол подался. В ноги людям повалился. Сначала-то не поверили ему, как поверить лукавому? Только, говорят, другим человеком Окаянный стал. Боль чужую пуще своей чуять начал. Жизнь, может, морковной шанежкой у него не обернулась, да душа полегчала. Лицом посветлел. С тех пор потянулись к часовенке те, кто срам в себе взрастил. Всех отшельница привечала – к часовенке вела.
Много лет минуло. Одряхлела отшельница, но на встречу к горемыкам выходила. Годы настали, когда кресты с церквей рубить начали… Бесовские годы. – Настасья умолкла, отвернулась. Проглотив горечь, заговорила снова. – Нашли ту часовенку дурные люди. Бывают такие, оказывается, от кого срам и тот отворачивается. Не мучает он их, сам спрятаться норовит. А, может, просто докричаться не умеет, кто знает. Отшельница к ним вышла, на колени пала – икону пощадите. В часовенку звала. Да только… – Настасья осеклась.
– Что? – осторожно поторопил я.
– Подожгли они часовенку, – выдавила старуха. Синева в её глазах сгустилась. – Выше сосен полыхнуло, загудело. Отшельница в огонь кинулась. Икону спасать, значит. А пламя-то вверх рванулось, огненным шаром по лесу прокатилось, всё, как есть, выжгло. Тех, что сраму не знали – тоже не пощадило. После к небесам огонь поднялся и пропал, словно не было. Чаща лесная пуще прежнего зазеленела. Так-то вот.
– А колодец? – напомнил я.
Настасья глянула на меня исподлобья.
– Колодец на месте часовенки вырос. Вода в нём чистая, студёная… Вроде, от огня хранила кого.
Настасья замолчала, принялась поправлять платок. Щи в её плошке остались нетронутыми. Как и рассыпчатая картошка накануне.
Я встал, повернулся к темнеющей в углу иконе. Долго всматривался, но сказал лишь одно: – Побегу.
Куда бежать, я теперь знал. Что-то подсказывало – не ждёт Настасья слов благодарности. Ждёт чего-то другого.
* * *
Забрать Кнопку мне не позволили. Одинокий, жильё неподходящее – комнатушка, а девчонке уже четырнадцать. Зато навещать разрешили. Кнопка дичилась. Вероятно, не могла припомнить. Впервые обратилась с просьбой, когда я спросил, что она хочет на своё шестнадцатилетие. Не задумываясь, ответила:
– Проколоть пупок, уши и язык.
– Зачем?! – вскинулся я, готовясь обрушить на её голову ворох контраргументов.
– Хочу научиться терпеть боль, – просто ответила она.
И я промолчал.
Мы гуляли по городу, забредали в маленькие кафе и полупустые кинотеатры. Машка болтала о своих подростковых заботах, а я покупал ей мороженое. Смеясь, она ехидничала, что ей не пять лет. При этих словах, внутри у меня сжимался трусливый колючий комок. Я ждал, что Кнопка напомнит мне о том ноябрьском дне. Но она только с удовольствием уплетала пломбир, хоть было ей и не пять.