– Ну-ну, ишь, какой пожеванный… Ладно, не моё то дело. Идёшь, значит, надо. А остановиться у меня можешь. Печь протоплю, тепло будет. В других хатах развалилось всё, угоришь ещё.
Пару часов мы шлёпали по чавкающему месиву из воды и глины. Опускались ранние ноябрьские сумерки. Впереди показались тёмные силуэты изб. Ни одно из окон не светилось. Дома были явно необитаемы.
– Мёртвая деревня? – Я поёжился. Догнала-таки меня Пустота.
– Знамо дело, – подтвердила бабка. – Давно уж.
– А вы чего ж не перебираетесь? Страшно, поди, одной.
– Да чего уж пугаться! – отмахнулась она. – Привыкла.
– Трудно же без помощи.
– Ты вот что, – бабка кольнула меня взглядом – я к тебе с расспросами не лезу, а ты меня не агитируй. Вот и поладим. Колодец укажу, остальное твоя забота. Звать-то как?
– Пётр.
– А я Настасья. Вот и ладно, вот и будем знакомы. Дом у Настасьи оказался невзрачным, настоящая избушка на курьих ножках. Он торчал посреди руин и мало чем от них отличался: перекошенный, кровля дыбом, точно шерсть на загривке рассерженного котяры.
– Не рассыплется? – полушутливо, полуиспуганно спросил я, занося ногу над истёртым порогом.
– На мой век хватит, – проворчала бабка, вступая в тёмные сени.
Когда от зияющей кирпичными язвами печи пошёл жар, избушка засопела уютом. Хозяйка возилась с чугунными горшками, готовила вечерять. Я слонялся по комнатушке, не находя себе применения. Никаких пожелтевших фотокарточек, которые так любят деревенские бабульки, в доме не было. В углу перед почерневшей от времени иконой мерцала лампадка. Бабка бухнула на стол закопченный котелок с варёной картошкой и отправила меня в погреб за солениями. Выяснилось, что старушка владеет несколькими бочонками с незамысловатыми яствами: солёными огурцами, грибами, капустой и ещё какими-то дарами природы. Нашлось в хозяйстве и козье молоко, продукт скачущей тут же, в доме, рогатой красотки с почти человеческими глазами.
– Ешь. – Настасья подвинула мне чугунок. – Знатная нынче уродилась. Рассыпчатая. А гостей всё нет… – Старуха взяла горячую картофелину, понежила её в руках, словно это был котёнок.
– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?
Настасья не ответила, нахмурилась.
– Ешь, давай! Пойдём скоро.
– Куда?! – оторопел я, глянув за окно. Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.
– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.
Не знаю, что заставило меня обуть вдоволь нахлебавшиеся грязи ботинки и отправиться за старухой. Отчасти любопытство, отчасти уверенность, с которой Настасья говорила о необходимости пути.
Мы долго петляли по зарослям, выбирались на лесные тропинки. Пару раз преодолевали коварные поляны, на поверку оказывающиеся болотами.
– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку. Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения – точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал. Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.
– Вот он, – глухо сказала старуха.
Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.
– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.
– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.
– Чего крикнуть?
– Да хоть ау. Он тебе ответит.
– Кто?! – в голове помутилось.
Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!
– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.
Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра. Было жутковато и холодно. Чтобы согреться, я курсировал со своей масляной лампой вокруг колодца. В висках монотонно стучало пушкинское:
…Лишь вихорь черный
На древо смерти набежит
И мчится прочь, уже тлетворный…
Отвернувшись от обступивших меня стволов, я уставился в колодезный зев. В глубине сверкнуло отражение огня. Я запустил в него веткой. Скучавший в колодце огненный призрак игру поддержал – встрепенулся, побежал оранжевой тёплой рябью. Семенящее по водной глади пламя казалось живым. Какая-никакая, а компания. Я лёг животом на край колодца и окликнул приплясывающую во мгле искру:
– Эй!
И мне ответили…
Этот голос я годами старательно хоронил под мусорными кучами суеты, забрасывал комьями случайных лиц, трамбовал чёрными валунами запоев. И вот, когда мой многолетний труд, вроде бы, начал приносить плоды, он оказался сизифовым. Пробивающиеся ростки клятой памяти вывернули корнями наружу взлелеянное забвение. Выходит, я не похоронил прошлое, я его посеял. И что сейчас взойдёт на моей щедро унавоженной жизни? Боюсь, ничего хорошего. Я попятился…
* * *
Острую тоску жены по тому, кого никогда не существовало, я не понимал. Наконец, пройдя девять кругов ада (клиники, подпольные "очень платные" врачи, нахваливаемые подружками знахарки), Людмила заявила:
– Нам надо усыновить ребёнка.
Это не было предложением. Это было решение, взращенное на ускользающих надеждах и обильно политое слезами отчаяния. Я не разделял боль Людмилы, но искренне ей сочувствовал, поэтому согласился.
Кнопке исполнилось четыре. Она была странная.
– Девочка поступила недавно, – рассказывала Кнопкину историю директор детского дома Валентина Георгиевна. – Мать пьющая, родительских прав лишена. Ребёнок крайне запущен, отстаёт в развитии. Не имея педагогического опыта, вам с ней не справиться. Она ещё много чего говорила, но Людмила упёрлась.
– Я увидела её и поняла – это моя дочь! – твердила она.
Я ничего такого не чувствовал, но положился на женскую интуицию.
Кнопку мы забрали – безмолвную, скомканную, с прилипшим к ней штопаным-перештопаным плюшевым медведем. Машка существовала под одной крышей с нами уже год. Детскую мы завалили пушистыми зайцами, заставили разнокалиберными куклами. Полки наших шкафов прогнулись под книгами о воспитании дошколят. Людмила уволилась и полностью отдалась столь желанному для неё делу. Вот только это мало что изменило. Кнопка по-прежнему сидела в углу, погружённая в понятный только ей разговор с облезлым медведем. Она едва заметно шевелила губами, не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечала, лишь вскидывала немые иконы глаз и крепче прижимала к груди игрушку. Чистенькие зайцы скучали невостребованные.
Приходя с работы, я стал заставать жену в слезах.
– Она делает всё, что я ей говорю, но молчит, – жаловалась Людмила. – Мне кажется, у неё аутизм.
– Она же реагирует… – сомневался я. – Психолог тоже ничего такого не ставит.
Я хорохорился, но отстранённость Кнопки стала пугать и меня. В её зрачках чудился не отражённый свет лампы, а непостижимые простым смертным дали. Кнопка жила в недосягаемых измерениях, в которые допускался только дурацкий медведь.
Как-то раз Кнопка привычно ворожила над своим набитым ватой любимцем. Я присел рядом и осторожно тронул её за плечо. Она отпрянула и, как всегда, уставилась на меня вдовьими глазами.
– Как его зовут? – спросил я, кивая на прильнувшее к груди девочки страшилище. По лицу Кнопки скользнул солнечный зайчик.
– Бока, – шепнула она.
Я вздрогнул. Это был ответ на мой вопрос.
Так уродец Бока вошёл и в мою жизнь.
А вот Людмиле пробиться в наш тесный мирок никак не удавалось. Единственная фраза, которой Кнопка одаривала её: "Я больше не буду". Стоило жене подняться, чтобы вытереть со стола пролитое Кнопкой варенье, девочка частила своё заклинание, зарываясь носом в спасителя Боку. То же повторялось, если Машка что-то роняла или, падая, пачкала одежду. Когда жена пыталась её приласкать, маленькая дикарка цепенела, глаза распахивались, в воздухе повисала прежняя молитва. Щитом выставленный Бока упирался пуговичным взором в лоб Людмилы. Мы давно поняли, в чём дело. Не представляли только, как сумела лишённая своих прав мать вселить в ребёнка подобный ужас перед женщиной…
Сначала Кнопка говорила со мной исключительно о Боке. Потом впустила в своё заколдованное царство ещё одно существо – лопоухого пса Саныча. Саныч говорил моим голосом и был дружбаном Боки.
Как-то мы с Машкой отправились в парк. Боку она забыла дома. Впервые. Спохватились поздно. Как я мог не вспомнить про Кнопкин оберег, без которого она боялась выходить даже в соседнюю комнату?! Ротозей! На осторожный вопрос Кнопка не ответила – застыла и внезапно мёртвой хваткой вцепилась в мои колени, спрятав в них лицо. Её дрожь влилась в меня…