Так они встречались. Днем ходили каждый на свою работу, вечером ходили по рукам: Рани ужинала со своей капибарой, а Фикс навещал друзей, но ночью они непременно встречались. Гуляли просто по улицам или шли в крытые ромашковые поля, где он одаривал её отборной лаской, и он рвался напополам, чтобы что-то сделать для неё – размножиться и стать всем сразу, заменить ей андрогина, широкората и люсечку. И она чувствовала это всё – не только телом, но и где-то вокруг себя, и она чувствовала, что в эти минуты они были в бесподобном меньшинстве, и это было похоже на полноту жизни.
Граница между ними таяла день ото дня, ещё немного – и можно было срастись, но тут не в тканях было дело, а в том, как они внутренне дополняли друг друга – очень точечно. И Рани уже начинала нервничать оттого, что так сильно затянулись эти пробные отношения, и пора было решаться на что-то кардинальное, а решаться можно было только на одно – ввести его в капибару. Никакие другие варианты даже не появлялись у неё в голове. Другое дело, что Фикс совершенно не хотел никуда себя вводить, и ей предстояло как-то корректно его уговорить, что ли, приспособить, как-то его переменить…
– Но что я делаю?
И она затягивала эти переговоры, как затягивают веревку на шее, и задыхалась, снимая себя с петли, а потом снова становилась на стул и читала стихотворение и выбивала стул, чтобы из раза в раз брать всю их беду на себя. Хотя беды-то никакой и не было. Фикс как-то спросил у неё, что случилось, и она все рассказала, и тогда он предложил испытать: ну, мало ли, что-то перевернется в нем, это же было так естественно – собираться по частям в одно, люди же это делают, ну, и он тоже попробует. В общем, они договорились на пятницу – пятый день недели, в некотором смысле символическая придумка.
И в пятницу всё прошло просто замечательно. Сначала был общий ужин, и капибара варила сыры в котелке с вином, и мужчина тоже варил, дальше они посмотрели какое-то кино в гостиной, а потом люсечка-суперсамка утащила гостя к себе в комнату. А Рани сидела за стеной и прислушивалась, и волновалась на тему того, чтобы только его не забраковали. Так все выходные он переходил из комнаты в комнату, от одного капибарца к другому, и пока его всюду утверждали: люсечка была крайне довольна этим вариантом, ей даже отношения не понадобились, чтобы рассмотреть в Фиксе истинного четвертого. Широкорат был достаточно лоялен, но не только сейчас, а вообще по жизни, ну и сейчас тоже. А вот на андрогине случилась заминка. Он вроде бы ничего не имел против такого типа мужчин, и ему всё нравилось у данного кандидата – всё, кроме его ухмылки, которую никак не получалось отодрать.
– Я не могу, не могу это выносить. Какая у него неромантичная мимика, и ещё эти шуточки. Нам только циника тут и не хватало.
– Но нам и не хватало циника!
– Пока ничего не отвечу.
Так заканчивались выходные. Фикс сидел в комнате у Рани и проводил параллели рукой по её животу.
– Мило у вас. Но даже если капибара меня примет, я не смогу к этому по-серьезному отнестись. Я свободный человек, сложно-составной, мне не нужны эти гербы и эти фотоальбомы.
– Ну, знаешь, это многие так говорят, а потом как соберутся "в пять", понимают, что только тогда жизнь и началась.
– Видишь ли, Рани, несмотря на это громкое открытие, все люди по-прежнему неодинаковы, нет закона, который бы делал их абсолютно идентичными.
– Даже закон природы?
– Природа человека непознаваема.
Так они болтали у неё в комнате, потом он поехал к себе домой, а чуть позже, вечером, андрогин вынес своё решение. Это был отказ. И все выслушали и разошлись, но Рани в который раз упала со своего стула и теперь не хотела себя вынимать из этой веревки, и не хотела себя распутывать. Ей было как-то обидно, что ли. И она накинула кофту, и пошла на прогулку, иногда так приятно было пройтись по вечернему городу. Она шла, а внутри у неё гнило что-то такое ветхое, архитипическое, и она удивлялась, откуда взялось это недомогание.
А потом Рани остановилась около того поля, где он передавал ей свои мысли по волосам. Она стояла там, под углом к собственному телу, и не могла понять: она сейчас угол или женщина, так же, как и человек, идущий по ночному городу – для кого-то тень, или страх, для кого-то – безразличие.
И это была единственная её правда: человек всегда есть многое. Он состоит из тысячи очертаний, и его нужно грандиозно отображать – с разных сторон, другими людьми, качествами – чем больше, тем лучше. Люди выпуклые, как дерево, люди не на плоскости. Люди – одно из пяти. Как же она забыла. Пора было выкинуть этот стул для стихотворений. Сколько дурацкого пафоса…
Она фыркнула сама на себя, потом вынула из сумочки фотографию капибары и сразу же почувствовала эту составляющую: человек совершенен, когда он собрал себя. Только так. И Рани достала телефон, самое последнее слово в контактах – это Фикс. Запустила себе руку в волосы – там никаких мыслей от него.
"Мы говорим отказ". Она уверенно стерла номер, убрала телефон и пошла домой.
БАШНЯ
Допустим, что все сидят в одной комнате, занимаются своими делами. Духовное отопление отключено, но никому не страшно, они прочно сидят, каждый внутри себя. Мамонтовая луна, трактовка валунов, какая-то стоптанная кошка, как будто её носили на ноге (астигматизм – отсутствие фокусной точки) . Воду разливают строго по расписанию, поэтому жажда, поэтому сцеживают слезы и пьют их. Всё хуже получается плакать: перекодировка боли, внутренняя среда неустойчива. Они расселись по полкам и смотрят оттуда, некоторые спокойные очень, другие как есть: добропорядочные, заурядные люди.
С одной стороны совершенно одинаковые с виду: мраморные, приличные, с другой стороны – особенные. У первых проторенные уши, и это очень заметно, когда дырка идет в голову (так можно разговаривать, когда есть чем слушать) . Немного атрофировалось понимание, до кого-то не дошло: вопросы застряли в волосах, теперь сложно распутывать.
Есть и вторые те – особенные. Вот этот особенный: из головы вытекают боги. Интересная аномалия, но тоже не без последствий: боги сворачиваются язвами по всему черепу, и целыми днями он отковыривает эти засохшие воспоминания.
Некоторые по углам расселись. Один из них сутулый в обратную сторону, раньше сидел в углу, потом вышел и теперь постоянно оборачивается, но только не через плечо, так можно и шею выломать, к тому же – дурной знак. Поэтому он оборачивается только через затылок, становится на руки через голову, отчего за ним повсюду ходит обморок. Всё это собирательный образ: обморок как первая стадия, дальше начинаются крушения – планов, надежд, у кого что осталось. Их почти никак не предотвратить: они маскируются прошедшим временем – вроде только начал жить, а уже всё переломано изнутри.
Угловые – припадочные, а у тех, что по стенам, хмурые кликушеские идеи. Вот кто-то закрылся, зарылся в глубокой вере – нервная религия; тогда они принесли звон и выложили перед ним. Звон в ушах – и человеку кажется, что в него встроена благодать. Другой замыслил искусство. На доске рисунок – какой-то размытый круг, и это подписано как "Замысел", хотя больше напоминает пакет или мешок. Круг такой просторный, в него понапихать можно разного, и некоторые периодически кладут в него, что-то прямо в рисунок кладут, но никак туда не лезет, и это сценка "Предельность".
За углом тренажерные смысла – такие пустые белые помещения, в которые иногда добавляются какие-то объекты: холсты, книги, каждый раз новые, иногда там ставится балет, ну, не сам собой, а с помощью усилия. Всё это случается редко, а большинство времени комнаты пустые от вещей, там только люди. Вот и сейчас кто-то есть. Носится из стороны в сторону. "Что это он делает?" – "Бросается в крайности". "Ой, смотрите-смотрите!" Человек остановился и снял всю одежду. "Теперь он бросается в глаза".
Торгаши тут же шевелятся, бдят, иначе – продают повседневность. Цена зависит от состояния, от состояния повседневности.
"Купите, недорого: типизация, рутина, комфорт". Но тут всегда торг: некоторым вообще не нужна повседневность, а другие только её и хотят, в итоге бродят, перепутанные между собой, смотрят на пол и не знают, какое решение подобрать. Лучше, конечно, купить про запас, мало ли – смерч или проказа.
У каждого можно найти какие-то качества, описать эти его качества, и он тут же становится личностью как бы. Но если смотреть прямо, если говорить прямо, вот кто они: толстостенный мужчина с закупоренными сосудами, рыжестраусовый общипанный тип, человек-трещина, вялый патриот в деревянных узорах и прочие весельчаки. Почти все прошедшего времени – сидели тут, скалили эпитетные зубы, на лицах двигались гадко кривые рты, в которых умер и разлагается смех. Гнилые изнутри и снаружи, некоторые лежали, не притрагиваясь к пище, желая только болеть. Кто-то покорнейше ерзал, лишенный весомости, другой с ножницами стриг себе локти и ел их.
Кого тут только не было – почти все. Почти все, так или иначе, временами заходили сюда по разным причинам, иногда эпохами заходили, и это что-то вроде общечеловеческой традиции. Много разговоров, и главный из них – ни о чем, но иногда тема складывалась и какие-то мысли. Вот двое стоят. Один ростом с себя, второй немного пониже – не в том смысле, что ничего не добился, но мог бы и побольше взять.
– Мне нужно каждый день подниматься на эту башню и хлопать минимум четыре раза, иначе со мной что-то случится. Ну, я выпаду из общества, и со мной никто не будет дружить. И ты должен. Все нормальные люди туда ходят. Мы и живем тут все только чтобы подниматься на башню.
– Я тут не живу. Прихожу в тренажерный зал, чтобы бросаться в крайности, но, в целом, я не живу тут. И на башню не хожу.
– Никогда не ходишь?
– Не хожу.