Сиена разворачивает руки и укладывает его в свои объятия. Так происходит каждый вечер на протяжении девяти лет, с того момента, как он начал стоять в этом костюме белого на пересечении трёх переходов торгового центра. Тогда он был единственный каменный мим в городе, а она была единственная в городе массажистка. Она увидела его, когда шла в кафе, чтобы сидеть у большого окна с выдуманной сигаретой. Она заметила его, встала напротив и наслаждалась своим удивлением от его спокойного и скучного искусства замирания. Она вложила ему в руку записку, с которой началось это методичное изо дня в день происходящее таинство, где не было ничего, кроме самого таинства: мим замирал – мим расслаблялся – мима разминали по косточкам. Она возвращала ему человеческую форму, выдёргивала из состояния камня. Она спасала его. А мим за это был преданным её другом.
Теперь он опять ложится на плоский твердый стол, и она начинает порхать около него с ароматными ветками, разливает по его спине лавандовые реки, расчёсывает ему волосы, натирает пятки. Она живёт ради этих процедур. Каждый день готовится, хочет сделать что-то поинтереснее. У неё ничего больше нет, кроме этого.
А у него, конечно, есть. У него есть улица, разные лица, фигуры, характеры; ситуации всевозможные, кражи коробки, бессмыслица в голове, замлевшие руки, ноги, голова на ниточках. Многое у него есть, но говорить нечего, и всё же она спросит, как всегда спрашивала: "Что там было сегодня?" – "Люди".
Как же он ей расскажет? Их столько там, с разными жизнями, взглядами, в неодинаковых настроениях, одежде, заботах. Как он объяснит ей, это же не пересказать всё. А она так хочет знать: приминает пальцами в самых откровенных местах, нервы оживляет. Через это намного интересней разговаривать. "Да же?" – "Ну".
Он лежит на столе и вспоминает прошедший день. Ничего особенного: парочка навязчивых пьяниц, желающих "растормошить беднягу", девочка забавная с совочком, которая колотила его по ногам, толпа подростков с булавками, лёгкий дождь, собака потерявшаяся – к вечеру нашли. Он всем этим пропитывается: человеческими жизнями, занятиями, он всё это постигает в некоторой степени. А потом передаёт ей через нервные свои окончания, через закупорки свои и поясничную боль.
И раньше ей хватало такого, но потом что-то между ними выросло: спина или изменение мира.
– Сегодня странный у тебя позвоночник, информация спутанная проходит. И что-то с кожей… Раньше у тебя была кожа мягкая, а нынче как стекло… словно эволюция в обратную сторону. Прошу тебя, прекращай замирать, это опасно теперь.
– Но это всё, что у меня есть.
– Это всё? Что у тебя… Ладно. Думаю, наши сеансы затянулись. Курс окончен, больше не приходи.
Она провожает его до двери, и потом дверь захлопывается. Джимми несколько минут ошарашено смотрит на древесного цвета вертикаль, а потом разворачивается и уходит. Он идёт по улице и не понимает, что ему дальше делать, куда ему идти. Вроде бы ничего не произошло, а такое состояние, как будто катастрофа или тупик. Он все вечера с Сиеной проводил, он знал, как ему жить следует, а теперь никаких идей.
Кое-как протянул ночь, а утром он снова на площади. Наблюдает всё это: солнечное помутнение, семейные выходы, группы неповоротливых туристов с западного материка, нюни влюбленных, пожилой скрипач, развлекающий самого себя. Всё как обычно, и он как обычно наполнен этим: улицей, людьми, суетой будничной и дорожными запахами, как обычно он цельный, он монолит, и никак это не поменяешь, ничем.
Вечером сразу же домой. Тело раскалывается. Он лежит на кровати и пытается развлечься фильмом, но не помогает совсем – нервы гудят, и какая-то метаморфоза внутри.
– Сиена! – он кричит.
Хотя к чему это, её никогда тут не было. Мышцы стонут, и ни одного движения без боли – только если замереть, только если прекратить свою длительность, тогда выдержать это можно, а по-другому никак не стерпеть.
Боль – такая спрятанная, где-то внутри. Он движется на работу по специально вымощенному асфальту, и ему представляется каменная реальность: застывшая в три движения. И ему видятся камни из людей – идеальная форма жизни. Джимми стоит на площади каждый день – это его работа, его дело, а по ночам он всё же кричит с закрытым ртом, боясь нарушить неподвижность, а по ночам он лежит с открытыми глазами напротив жидкого кислотного потолка, пытаясь разобраться, что это такое, что это с ним, но камни не имеют чувств.
Теперь это не роль для него, а единственно возможное состояние – камень. Кое-как он тащит себя на площадь каждое утро, ноги переставляет как по схеме, но тело отвыкло уже, тело как истукан, каждым шагом надо ломать, чтобы двигать. И он ломает, руками колени сгибает, стонет, хрипит и тащит себя туда, где можно превращаться в бессмысленное, где можно отдыхать от этих движений ненужных, от этой кары, от того, что рядом нет никого. Ни единой души нет, и Сиены тоже нет, хотя она всегда же с ним была, а теперь исчезла как будто. И он не может без неё, и он несет себя к каменному алтарю, как в жертву несет, но бога ни одного, чтобы принять…
– Ты как это? Сам это? Джимми, ты зачем?!..
Как они носились, плакали, растили лампу над головой. Потом всё успокоилось, простилось, и только холодная улица, ветер как щекотное, внутри – мысли, и Джимми сам из себя зудит: надо бы почесать, но больше ничего не дано.
Больше ничего не дано и лучше сразу привыкнуть, но что-то обнаружилось в воздухе, начало витать, что-то такое проникло в него – как будто бы внутренний голос вернулся, но это не голос был, а запах её, тепло её. Сиена рядом стояла – чёрный мим: от горя или такой замысел.
Джимми смотрел на неё и вот что он видел: раньше она жила интенсивно, всем существом, но теперь она упростилась ради него. Зачем это? Надо бы объяснить ей, прогнать её. Что она делает?
И он смотрел на Сиену, и слезы копились в глазах, и он злился на неё, и он говорил ей приблизительным голосом:
– Это была черта, и я перешел её, и стал такой весь скукоженный, жалкий, и все сочувственно дышат мне в шею. Это необратимость. Не иди за мной.
– Я не пошла один раз. Я не пошла и хотела жить, как прежде, но потом почувствовала, что нерв задействован. И я не смогла его унять. И мне пришлось исключить все нервы. Черта позади.
Он не мог поцеловать её или обнять, он не умел погладить её по волосам: Джимми был статуей. И Сиена, она была теперь статуей тоже.
Мимы разместились – двое, на одной этой маленькой площади, там, где голуби в кашу, где пончики и малопонятная живопись, они стояли там и ощущали этот поток, хлынувший сквозь материю, эти связи между собой настолько особенные, что без драмы не обойтись.
И драма была тут: город. Носились фигуры, передергивали друг друга: замкнутые подростки, размашистые женщины, приспособленные к мелкому, хасиды первичные, скормленные традициям, птицеголовые модники, мужчина, украшающий зонт, одинокая дурочка – внутри море, снаружи – тяжёлое деревянное пальто-драп; говорильня, карлики, юннаты, притворные дамы, кожаные черти… И чёрно-белые мимы смотрели со стороны на это движение, и они были как зажившая статуя или как немое кино.
"Чем человек станет, превращая себя в другое?" – доносились мысли откуда-то. Но мимы не слышали этого, они стояли на площади, сомкнутые в кулачок, скрепленные однородностью, и смотрели на мир одним большим глазом, как камни неподвижные. И они видели, как люди горели или плакали внутри, и они слышали, как шевелится мир и растет небо…
…Так они стояли там день за днем, а вечером приезжал человек и помогал волонтерам снять парализованное тело со специальных креплений на стене, которые создавали иллюзию вертикальности. И Джимми сажали в его привычное кресло и катили в дом с белыми окнами, где ночами можно было перетекать в естественное горизонтальное и лежать между стен, выдумывая истории о каменной любви.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
Шмыгали скамейки, на скамейках, всё разговаривало, двигалось, делало: грязь уличная ныряла в деревья, траву, перерождалась и наружу, воздух возникал – круговой процесс; природа фабрична, всё четко и распорядочно, одно без другого не работает.
Дэвид приходил сюда в обеденное время, брал баночку пшеничной лапши и слушал ушами – не веток кураж, не птиц, но свежие новости от своего приятеля-газеты, и просто приятеля Мэя, который мало того, что бы вакаем, то есть местным парнем с чётко выраженной этической принадлежностью (раньше говорили – этнической) , но ещё всегда был в курсе. Про наводнение поговорили, казни обсудили, экономику, деньги, погоду, роли в обществе.
– А что тот дом? Есть новости? – спросил брит.
– Ты спрашиваешь у меня про тот дом, который стоит на холме и вокруг которого странная энергетика, как будто воздух там другого вида и усложнённая тишина?
– Именно про этот и спрашиваю.
– Ну, в общем, я был там.
– И молчишь?!
Мэй погрузил в рот моток коричневой лапши, всосал энергично застрявшую в этом мотке тигровую креветку – менее агрессивную в мёртвом состоянии – и продолжил свой рассказ:
– Ну что, я сказал, что у меня друг умер, и хочется для него чего-то особенного, если уж погребение невозможно по закону. Сказал, что знакомый обмолвился, что, мол, они могут устроить исчезновение.
– И что они ответили?
– Менеджер их, такой молодой хмурый парень принес мне буклет, где у них представлены примеры с картинками. А там такие фотографии откровенные – жуть, и на них люди, живые и мёртвые, разные виды церемоний: исчезновение трупа из дома заказчика – бюджетный вариант, исчезновение трупа с горы под танец вакайских девушек – это элитно.
– И какие расценки на всё?
– Обычную церемонию может заказать любой среднеобеспеченный человек, с девами немного дороже – как ужин в хорошем ресторане.