3
Дом без равных
- Ну, бог. И что теперь?
Я разозлился на Кустура. Зачем повторять то, что все и так знают? Кустур открыл рот, подумал немного - и закрыл. Не нашелся, что ответить. Наверное, нос почесать забыл. Я полюбовался его растерянностью, и вся злость прошла.
- Пошли! Ты же есть хотел!
- Ничего теперь, - с опозданием откликнулся он.
- Идем, говорю!
- Я лучше тут постою…
Он стоял и глазел на наш дом, будто видел его впервые. Вот так всегда! По десять раз на дню мимо ходят, ездят, бегут, ковыляют - и хоть бы хны. Мазнут взглядом и дальше топают, по своим делам. А стоит кому во двор зайти - хоть мальчишке, хоть взрослому - встанут столбом и глазеют, пока не окликнешь.
Наш дом в улусе один такой. У всех - юрты: бревна, жерди, прутья - каркас. Все это глиной замазывают, с сенной трухой и коровьим навозом. На зиму дерном утепляют. По весне - белой глиной кроют, для красоты. Внутри - камелек, лавки, котлы-посуда. Занавески для женской половины. Улус у нас дружный, если стройка, все соседи на подмогу спешат. Два-три дня - и готова новая юрта. Пожалуйте справлять новоселье!
А у нас - дом. Комнат внутри - тьма тьмущая! Заблудиться можно. Говорят, девяносто сажен в длину. Я не мерял, но согласен. Опорные столбы - из лиственницы, самой лучшей. В наших лесах эти лиственницы не растут. Небось, издалека привезли, с Верхнего Неба. Снаружи дом на солнце так и сияет - глазам больно. Дедушка Сэркен Сэсен приезжал, на сходе пел:
Силою исполинов-творцов
Сотворенно построен был
Тринадцатистенный дом
Из цельного серебра,
Полный всяческого добра;
Сверкая кровлею золотой,
На девяносто сажен в длину
Раскинулся этот дом;
Девяносто окон больших
Прорублено в доме том,
Равного которому нет…
Я думал, он про наш дом поет. Все верно описал: и стены из серебра, и крыша золотая, и всяческое добро. У нас в доме много всякого-разного, ни у кого больше нет. Стен, правда, не тринадцать, но это ерунда. А оказалось, он про дом Первых Людей поет, в Среднем мире. Ну, и что тогда значит: "равного которому нет"? А наш дом?
Мне даже обидно стало!
Много позже я узнал, что таких домов не один и не два. Они и впрямь похожи друг на друга, как капли воды. Типовые, объяснила сестра. Она у меня шаманка-удаганка, все что хочешь, объяснит. Дедушка Сэркен и про нее пел: "Заклинательница восьми небес, врачевательница девяти небес…" А чудо-лиственница, что пошла на столбы - никакая не лиственница. Это вообще не дерево. И камень, из которого порог сложен - не камень. И золото-серебро… Стоп! Золото-серебро - это да, золото и серебро. Но только сверху, тонким слоем. Для красоты и солидности. На деле же под золотом и серебром - совсем другой металл. И добро б только металл! Тринадцать разных слоев - не зря дедушка Сэркен "тринадцать стен" помянул. Зачем столько - мне сестра тоже объяснила. Я вроде бы понял, но это очень сложно. И долго рассказывать. Короче, чтобы каждый сразу видел: здесь живут солнечные айыы! Чтобы проникался уважением, а еще лучше, благоговением. Они и проникались, в точности как Кустур: таращились, будто суслики на курганчиках.
- Кустур, отомри!
Я тряхнул приятеля за плечо и чуточку перестарался. Кустур отмер, охнул, заморгал, будто спросонья.
- Пошли в дом, говорю! Есть будем.
- Не-а…
- Я тебе обещал!
- Не, Юрюн, я лучше тут подожду. Во дворе. Ты мне сюда еду вынеси, хорошо? А то солнечная Нуралдин-хотун заругается!
- Я же сказал: не заругается!
- За еду - нет. А за то, что я в дом суюсь - еще как!
Прав Кустур. Совсем из головы вылетело: мама не любит, когда к нам люди из улуса заходят. В смысле, обычные люди, не айыы. Кроме слуг, понятное дело. Ну, или тех, кого отец пригласил. Но он редко кого-то приглашает. Мы всех любим, говорит мама, но снаружи. А мне звать гостей не положено. Может, после Кузни…
- Ладно, жди здесь. Я быстро!
- Сливок вынеси! - ударило в спину.
- Вынесу!
Порог у нас высокий, дверь - тяжеленная, кованая. Если кто чужой сунется - с места не сдвинет, будь он хоть трижды боотур! Начни адьярай ломиться, башку расшибет. А я ее одним пальцем открываю. Думаете, я такой сильный? Нет, это просто наш дом.
Дом меня знает.
4
Отец суров, но это отец
- Папа, ты занят?
Отец не ответил. Закинув ноги на перила, он сидел на задней, особенной веранде дома, где кроме него не разрешалось сидеть никому - только если папа дозволит! - и смотрел на горы. Сколько себя помню, он всегда смотрел на горы. В любую погоду. Далекие синие хребты - Сиэр-тойон мог любоваться ими бесконечно. Открытые взору в солнечные дни, затянутые дымкой по утрам, утонувшие в дожде, пурге, тумане, набросившие на плечи искристую снежную порошу - горы, горы, горы. Словно там, за ними, крылось счастье - желанное, недостижимое.
- Ты занят?
Думаете, я сразу на кухню побежал? За сливками? Нет, я сперва к папе. Кустур подождет, ничего. Не помрет же он с голоду, правда? А я знаете сколько ждал, пока папа на веранду выйдет? Иначе мне его не поймать, чтобы с глазу на глаз. Сплю я плохо, вот что. Пакость разная снится, и всё про меня. Ну да, боюсь. Беспокоюсь. Стыдно признаться, по три раза за ночь по нужде бегаю - вот как переживаю, словно маленький. Загрохочет где - бац, душа в пятки. Это, наверное, Мюльдюн вернулся, сейчас скажет: "Одевайся, пора…"
- Если ты занят, я…
Ну конечно, он не был занят. Когда Закон-Владыка бывал занят, это слышал весь дом. Я спрашивал так, для приличия. Отец пошевелился, плотнее укутал ноги дохой из темного, почти черного соболя. Доху подарила ему мама на день рождения. Отец всегда мерз, даже в лютую, по моему мнению, жару. Мерз он странно: снизу. Носил ровдужные штаны на подкладке, набрюшник из седого бобра, кожаные ноговицы, поверх - суконные чулки, и все равно при первой же возможности мой любимый папа устраивал ногам парную.
Торс и плечи у отца были равнодушны к морозу и сырости. А шапку он снимал и клал рядом. Когда-то я пошутил на этот счет - не помню, как именно, но неудачно - получил от мамы такую таску, какой сроду не огребал, и завязал с шутками в папин адрес.
Протянув руку, отец взял чорон - его личный резной кубок для кумыса - не торопясь сделал пару глотков, вернул чорон на столик и благодушно ответил:
- Рад тебя видеть, Юрюн.
Меня он не видел, продолжая созерцать горы. Но я привык. Благодушие отца, его расслабленность, его лавка со спинкой в виде - да-да, вы поняли! - горного хребта, его чорон, его бурдюк с кумысом, который мама время от времени меняла на полный, его одежда - об ином отце я и не мечтал. Поведение, которое иные сочли бы равнодушием - меня все устраивало.
Сейчас, много лет спустя, я задумываюсь: почему? Как же так? Ведь была тысяча поводов обидеться насмерть. И отвечаю сам себе: любовь. Я любил отца такого, какой он есть, вот и вся разгадка.
- К тебе можно?
- Можно.
Я примостился на крохотной лавчонке, стоявшей невесть зачем под боком у отца. Долил из бурдюка в чорон - отцу нравилось, когда за ним ухаживают. Полюбовался пенной шапкой, вдохнул резкий запах кумыса. Нести новый бурдюк было рано.
- Я скоро поеду в Кузню. Да, папа?
- Скоро, - согласился отец.
- С Мюльдюном?
- С Мюльдюном.
- А скоро - это когда?
- Когда Мюльдюн соберется.
- А когда он соберется?
- Когда сочтет нужным.
- А когда он сочтет нужным?
- Когда соберется.
В речи отца не было и тени раздражения. Голос его, теплый и бархатистый, обволакивал меня, как одеяло. Хотелось спать. Я чуть-чуть разозлился на самого себя, и сон отбежал прочь.
- Может, завтра? Да, папа?
- Может, завтра.
- А может, послезавтра?
- Может, и так.
- А ты можешь призвать его в улус?
- Могу.
- А ты можешь велеть ему ехать завтра?
- Могу, но не стану этого делать.
- Почему?
- Потому что вы поедете, когда Мюльдюн соберется.
Разговор зашел в тупик. Обычное дело, если вы разговариваете с моим отцом. Ладно, зайдем с другого бока. Тем паче, другой бок интересовал меня гораздо больше сроков отъезда. Я просто бесился из-за него. Руки тряслись, честное слово.
- А мне в Кузне будут доспех подбирать?
- Не будут.
- Почему? Все говорят, что будут!
Я едва не расплакался. Сиэр-тойон не врал никому и никогда, а уж родному сыну и подавно…
- Не будут, а будет, - отец погрузил усы в кумысную пену. - Будет подбирать. Доспех тебе будет подбирать Кытай Бахсы, хозяин Кузни. В этом деле ему нет помощников.
- И оружие?
- И оружие.
Думаете, я успокоился? Я только подошел к главному.
- А это больно?
- Может, и больно.
- А может, и не больно?
- Может, и не больно.
- Так больно или не больно?!
- Как получится.
Думаю, теперь вы отлично знакомы с моим папой.
- Кустур сказал, что меня в шлем колотушкой забьют.
- Не забьют.
- Точно? Это хорошо.
- Ты сам подумай, - отец устроился поудобнее, хотя казалось, что удобней некуда. - Ты вон какой большой. Как тебя целиком в шлем забить? Ты же не гвоздь? Правильно говорить так: шлем колотушкой насадят на мою голову. Запомнил? Насадят на голову, а не забьют.