Нож, честно говоря, у Кустура дрянь дрянью. Зато своими руками кованый! Отец его третий год учит. Вырастет - тоже кузнецом станет. Старики рассказывали, отец Кустура - кузнец в восьмом колене. А Кустур будет - в девятом. В девятом колене можно великим мастером стать, каких и земля не знала, и небеса не видывали. С другой стороны, род - родом, колено - коленом, а учиться все равно надо. Еще как! Всех чему-то учат, кроме меня. Ты, Юрюнчик, сын Сиэр-тойона! Тебе, Юрюнчику, отроду все дано. Не надо тебе ничему учиться! Вот съездишь в Кузню, солнце наше, все узнаешь-сумеешь…
Я им что, наконечник? Ножик?!
- Давай с того пригорка?
- Далеко-о… А, ладно, давай!
Я оттянул тетиву до самого уха. С презрительным фырчаньем стрела вспорола листву и исчезла в зарослях орешника. На целых два кулака выше! Ну вот, теперь стрелу искать…
- Кырык!
Кустур победно вскинул лук над головой: его стрела глубоко вонзилась в верхний край искромсанной колоды. Вот вам и "отроду"! Вот вам и "дано"! Вот вам и сын Сиэр-тойона, которому учиться - зря время тратить…
Позорище косорукое! Слепыш землеройный!
Я давно заметил: если сержусь, все начинает получаться. Сердиться лучше на кого-нибудь. Еще лучше - с оружием в руках. Жаль, на Кустура злиться не за что, а больше рядом никого нет. Остается ругать самого себя. Тоже помогает, но не так хорошо. Вот, уже лучше: попал. Правда, в самый краешек…
- Кырык! Кырык! Смерть тебе, подлый адьярай!
Говорят, у злобных выходцев из Нижнего мира рожи на пеньки похожи. Если так, тогда да: колода - в точности башка адьярая. И вся стрелами утыкана. Кустур молодец: ни разу не промазал.
- Ворона!
- Где?
- Вон…
- Ага, вижу.
У Кустура стрелы кончились. Пока будет за ними бегать, ворона улетит. А у меня одна осталась.
- Далеко, не попадешь.
- А я и не собирался! Зря птиц бить Бай-Баянай не велит.
- Ха! Станет Бай-Баянай ворон считать! Других забот у Хозяина Охоты нет! Если стрелять не собирался, чего лук поднял?
И правда, чего это я? Даже не заметил, как стрелу на тетиву наложил. Далеко, прав Кустур. Промажу. Я и в колоду-то не очень, а тут… Добить бы до осины, где ворона сидит - уже подвиг!
- Ну, поднял. А потом про Бай-Баяная вспомнил.
- Ври больше!
- Это я вру?!
- Сам знаешь: не попадешь! Вот и приплел Хозяина Охоты.
Жарко. Уши - раскаленные головешки. Щеки - груды рдеющих угольев. Со мной всегда так. Если совру, краснею хуже девчонки, и в жар бросает. А уж если уличат во лжи, тогда совсем - костром горю, ярким пламенем. Меня один раз водой окатили: остынь, дурачина! В шутку, значит. Я не обиделся, смеялся вместе со всеми. Нет, честно, не обиделся! Ну, может, чуть-чуть… Не умею, не умею я врать!
- Дай стрелу, а? Я не промажу!
Ворона каркнула с презрением. И еще каркнула. И еще. Ее карканье сожрало все звуки. Журчанье ручья, шелест листьев, щебет других пичуг - все-все, без остаточка. Пошло гулять эхо над аласом: от темной стены сосен за ручьем до крайних юрт на взгорке. Кар-кар-кар! Известное дело, воро̀ны беду приносят. Сейчас ка-ак накаркает!
- Юрюн, дай стрелу! Ты все равно промажешь…
Я промажу?!
В глаз угодила соринка. Я моргнул, соринка исчезла, а ворона вдруг оказалась близко-близко. Хоть пальцем в нее тыкай! Вся нахохленная, будто мерзнет: перья встопорщены, глаз косит со злобой. Птица переступила с лапы на лапу, и черная бусина глаза уставилась прямо на меня. Клюв начал медленно раскрываться… Беду пророчить вздумала? Не успеешь, горевестница!
Плохая ворона. Плохая ворона.
Очень плохая ворона.
- Юрюн…
Возле уха мягко прошелестела тетива. Стрела ушла в полет. Будто что-то почувствовав, ворона заполошно взмахнула крыльями, спеша сняться с ветки. Но я знал: я не промахнулся.
Знал, и всё.
2
У меня лук взрослый
- Ну ты даешь! Прямо в глаз!
Кустур все продолжал восторгаться, никак не мог успокоиться. Приятно, когда тебя хвалят! И стыдно чуть-чуть. Кустур сегодня тоже хорошо стрелял.
- Ты бы и сам попал. Просто у тебя стрелы кончились.
- Ну… Наверное.
- Точно говорю, попал бы.
- Только не в глаз! Так один Дюлустан-боотур умеет!
- Еще Манчары-охотник.
- Да, Манчары может. Манчары, Дюлустан и ты!
Ворону я закопал под осиной. Не в суп же ее класть? Хотя Кустур ругался, кричал: в суп, в суп! Гляди, мол, какая жирная! Его мама из ворон такую вкуснятину готовит: пальчики оближешь! Мучицы туда, дикого лучка, маслица топленого… Цыц, велел я. Кто убил, тот и закопал. Кустур бухтел, злобился, а я попросил прощения у вороньего духа: пусть не сердится на меня. И у Бай-Баяная, Хозяина Охоты, попросил. Верных слов я не знал - меня ведь ничему не учат! - но сказал от души. Сестра говорит: слова - не главное. Главное - голос сердца. Голос сердца любой дух услышит. Потом я вымыл стрелу и руки в ручье, ниже того места, где женщины воду берут. Вроде, ничего не забыл.
Пока мы собирали стрелы, Кустур чесал нос без перерыва. Думал о чем-то, морщил лоб. Губы кусал, аж до крови.
- У тебя лук взрослый, - выдал он наконец.
- Ну да, взрослый…
До двенадцати весен взрослые луки нам запретны. И железные наконечники на стрелы. И еще много чего. Что кому положено, а что нет, я хорошо знаю, пусть меня и не учат. Будешь тут знать, если твой отец - Сиэр-тойон, Закон-Владыка!
- Охотничий у тебя лук. Настоящий.
- Ну да.
- Как у Манчары.
- Ну да.
Надоело мне нудакать. Повернулся я к Кустуру:
- И что?
Табунщик Ивачан мне сперва детский лук смастерил - он всем мальчишкам луки делает. Он смастерил, а я сломал. Разозлился, что мажу все время, натянул со всей дури… Тетиву порвал. Ивачан головой покачал и двойную мне поставил, крученую. Из сырой бычьей кожи. Я через пару дней опять рассердился - лук треснул. Тогда Манчары мне настоящий сделал, охотничий, как у него самого. Из лиственницы и березы, а рога костяные. Ну, не совсем костяные, с дощечками-держаками.
Я думал, меня ругать будут. Нет, никто не ругал, ни за тетиву, ни за лук. Старший брат Мюльдюн-бёгё объяснил: это я расширяюсь. Сила боотурская во мне просыпается - врожденная, семейная. Мол, так и должно быть. За что ругать? Вот съезжу в Кузню, обзаведусь доспехом-оружием, войду в полную силу, стану настоящим боотуром - и все у меня наладится. Если и буду рвать-ломать, так только нужное, правильное. Врагов, например. А пока…
- Вот ты и попал!
- Потому что у меня лук охотничий?
- Ага!
Ага, на лбу рога! Кто только что сам говорил: всего двое могут? Дюлустан-боотур и Манчары-охотник?! Луки-то хорошие у многих, а воро̀ну в глаз, да с пригорка…
Хотел я сказать это Кустуру, посмотрел на него - и прикусил язык. Он же не виноват, что у него отец - кузнец Тимир, а у меня - Сиэр-тойон. Я-то уже понял: я когда моргнул - разозлился. Значит, расширился. Как в песне поется: "Пусть расширится твоя голова! Пусть будет стремительным твой полет!" Кустур так не умеет. У него голова если расширится, сразу же лопнет. И никто в нашем улусе не умеет. Только моя семья. Ну, еще другие, вроде нас - айыы.
Есть люди, а есть айыы. Обычное дело.
- Пузо скулит, - вздохнул Кустур. - Пожевать бы чего, а?
- Беги домой, жуй!
- Рано еще. Мать заругается.
Он скорчил потешную рожу, затянул высоким женским голосом:
- Вот вся семья за стол сядет, тогда и приходи, проглот!
- Пошли ко мне! Моя не заругается.
- Врешь!
- Да ну тебя! У нее всегда сливки свежие есть…
- Сливки? - Кустур оживился. - Взбитые?
- Ну!
- С мукой?
- Ну!
- С брусничкой?
- С малинкой! С шикшей! Со всем на свете!
- А точно не заругается?
- Точно!
- Тогда пошли! Побежали!
И мы пошли. Мы побежали - наперегонки. В итоге вышла ничья: оба запыхались и снова перешли на шаг. "Из такого лука конечно!.. Из такого лука и горбун попадет, и калека… - бормотал по дороге Кустур. - И безрукий попадет…" Сам себя убеждал, что ли? Я молчал. Ну да, завидует. Что же мне теперь, нарочно промахиваться, чтоб он не завидовал? Вот вернусь из Кузни, привезу настоящий боевой лук, а этот Кустуру подарю. Точно, подарю!
Пусть радуется!
Мы поприветствовали табунщика Ивачана. Теперь нескоро его увидим: завтра ему гнать лошадей в предгорья, там трава сочнее. Миновали обширное утоптанное поле-тюсюльгэ, где собираются на празднества и сходы. Обогнули две дюжины юрт - нарядных, обмазанных свежей белой глиной - и выбрались к нашему дому.
К дому Сиэр-тойона, моего отца.
- Все потому, что у тебя лук охотничий, - сказал Кустур. Он снова улыбался: не умел долго сердиться. - А еще потому, что у тебя отец - бог.