10. Табор аборигенов
И вот лже-Миронов проводит меня через взлетное поле, среди кораблей (некоторые жутко запущены), потом сквозь этот их городок, больше всего напоминающий трущобы проклятой древности, потому что сделаны домики из чего придется и мне даже становится понятно, куда делись куски оболочки, которых не хватает на некоторых звездолетах. Нет, думаю, голубчики, моей-то обшивкой вам при всей вашей "автономии" поживиться не удастся, потому что корпус нашего корабля после встречи с метеоритами годится разве что на изготовление решета. А Роберт лже-Миронов подводят меня тем временем к самому хилому домишке, и мы вместе входим внутрь. Там нас встречает штурман Николай Криницкий, которого я довольно хорошо знаю, хотя он и учился на курс раньше меня, и который - я в последнем уверен - работает сейчас смотрителем где-то на глубоководных плантациях.
Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.
- Ба, да это никак Сашка Буров! - оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:
- Ты, главное, не расстраивайся, - тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает: - Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.
- Я и не огорчаюсь, - говорю я. - С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.
- А вот здесь ты, Сашка, не прав, - заявляет в полный голос Николай Криницкий. - Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу: главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?
- Чего? - говорю. - Какое еще тело?
Николай Криницкий смотрит на меня, как на последнего на свете кретина.
- Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? - говорит он. - Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?
- Ну, с Никитиным, - отвечаю.
- Никитина ты сюда привез?
- Ну, привез, - говорю. - Только я на борту его оставил, на орбите.
- Это ничего, - заявляет мне Николай Криницкий. - Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.
Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.
- Какие еще похороны? - спрашиваю.
- Пышные, - отвечает мне Николай Криницкий. - Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.
Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.
- А без похорон, - спрашиваю, - никак нельзя обойтись?
Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.
- Без похорон, Сашка, - говорит, - никак нельзя. Главное - гуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.
- У нас для него даже кладбище специальное есть, - добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.
- Слушай, Коля, - говорю я Криницкому. - А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?
Он на меня смотрит очень серьезно, а потом заявляет без тени смущения:
- Ты, главное, Сашка, вот что, - говорит он. - Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.
- Интересно, - говорю. - И как же ты теперь, прикажешь себя называть?
- Никол.
- Что-о-о?
- Никол, - заявляет он по-прежнему без тени смущения. - Зови меня Николя. С ударением на последнем слоге.
Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковые, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?
- Николя так Николя, - говорю я. - А можно короче - Ник?
- Нет, - говорит. - Ник никак нельзя.
- А Николай?
- И Николай нельзя, - говорит он. - Николай - имя резервное.
- Ладно, - говорю я. Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. - Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?
- Где точнее? - спрашивает он.
- Где-то на подводных плантациях.
- На Земле? - спрашивает он.
- На Земле.
Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.
- Тогда это не я, - заявляет он во всеуслышание. - Наверное, Сашка, это как раз и будет Николай, вот что я тебе скажу.
Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.
Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.
- Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.
Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.
- Дела, - заявляет он строго. - Дела - это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?
- Полон рот, - говорит лже-Миронов. - Ракету с леса снимать - раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.
- Да, - говорит Николя Криницкий, поразмыслив. - Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное, непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?
В этой фразе весь Криницкий перед вами, как под рентгеном.
- Да не корабль, - поясняю я. - Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.
- Подожди-ка, дай сообразить, - говорит он, вдумываясь в услышанное. - Народ, Сашка, все равно придется собирать.
И поворачивается к лже-Миронову.
- Твои-то, главное, смогут?
- Вполне, - говорит лже-Миронов.
Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.
- Значит, ты со своими, да мы втроем - это уже шесть, да Сашка Буров - семь, да Манины…
- А что, Маня тоже здесь? - кричу я. Сами понимаете - все-таки в одной группе учились.
- Здесь, - ухмыляется лже-Миронов. - И даже не один.
- Да Котовы, - считает между тем Николя Криницкий. - Это уже четырнадцать…
Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:
- Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?
Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:
- Вот здесь ты попал, Сашка, - говорит, - пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.
- Ну когда же ты перестанешь? - обрывает его лже-Миронов. - Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.
- Устроить? - говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. - И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.
- Я пока за своими сбегаю, - говорит лже-Миронов, и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагаем по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот - встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.
А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей - симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех - четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы - величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.
- Что-то, - говорю, - пустовато тут у тебя.
- Новостройки, - заявляет на всю улицу Николя Криницкий - Здесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.
Я направился к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.
- Вот, - говорю. - Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.
Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: "БУРОВ". Потом поворачивается ко мне и деловито осведомляется:
- Ты какое имя себе выбираешь?
- Не понял.
- Какое имя себе берешь? - нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. - Саша или Шура, или Александр, или какое? Ну?
- А это обязательно?
- Конечно, обязательно, - произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. - А как же иначе?
Действительно - как же иначе?
- Не знаю, - говорю я. - Как-то мне безразлично.
- Ладно, - говорит он. - Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главное - чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.
Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке:
БУРОВ
САШКА
- А отчество надо? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает, - отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка, вместо отчества лучше рамку нарисую.
И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Потом берет свой чемоданчик и банку с краской и говорит:
- Ну, пошли дальше.
- Погоди, дай осмотреться, - говорю я. - И я хочу рюкзак бросить.