Ерасимов опять склонился к женщине. Она не приходила в себя. "Скорую" вызвать! Автомат на углу сломан, до ближайшего два квартала и сто процентов, что и тот… А как оставить ее валяться на холодном асфальте? Лучше пойти домой и там позвонить, тем более, что вон он, дом.
Ерасимов осторожно подхватил женщину под голые колени и горб. Очень тяжело было, неловко, на он напрягся и медленно двинулся вперед.
Жил Ерасимов на третьем этаже, и эта был единственный этаж, где горела лампочка, поэтому он сперва долго брел по крутой лестнице, нашаривая ногами ступеньки, еле удерживая незнакомку, которая безжизненно оттягивала ему руку, и то пугался: не померла ли она с испугу, - то злился на жертву Щекиладки. Впрочем, винил больше себя: зачем навязал себе и эти хлопоты, и эту тяжесть, и эту ответственность. Не бросишь же ее теперь здесь, на полдороге, придется тащить к себе, терять время… а спать хочется - спасу нет!.. И почему-то Ерасимов подумал, что к литературе он последнее время относится так же, как к этой ноше: бросить невозможно, но понимаешь, что не стоило и связываться. Горько стало в горле…
Он почти добрел до своей двери, когда женщина вдруг упруго вздрогнула в его руках. Очнулась, слава богу! Ерасимов хотел помочь ей встать, но его нога скользнула, он дернулся к перилам - и уронил незнакомку.
А она почему-то не упала. На миг повисла в воздухе и вдруг подобно огромной ночной бабочке, Слепшей от света, заметалась по узкой лестничной клетке, то касаясь пола, то ушибаясь о стены и потолок, подняв облако пыли, перемешанной с известкой, болезненно вскрикивая при ударах, вновь бросаясь на стены, словно птица, которая стремится вырваться на волю, разбив преграду своим телом и сильными крыльями. Так вот что крикнул на прощание Щекиладко. Не горбатая, нет! "Она босая и крылатая!" То, что казалось горбом и широким плащом, было крыльями!..
Его оцепенение прервал испуганно-ночной, осторожный и в то же время полный неистового любопытства звук. Такой звук возникает, когда пытаются бесшумно преодолеть сложную заградительную систему замков и цепочек.
Даром окатило Ерасимова - взмокли волосы на шее, а потом в холод бросило. Он кинулся к своей двери, вырвал из кармана ключ, вонзил его в скважину, и, когда вбегал к себе, ударило мыслью, что лучше бы сейчас захлопнуть дверь - проснуться от непостижимого сна, но летунья, словно почуяв спасение, ворвалась во тьму ерасимовского коридора, и дверь захлопнуло порывом ветра. Тут же раздался тяжелый и мягкий звук: сорвалась вешалка с одеждой.
Потом стало тихо. Тихо и темно. Через окно комнаты вошла луна, узкая бледная полоска, словно зыбкий мост, пролегла от окна до коридора. И слова, призрачные, как лунный луч, возникли в уме Ерасимова, будто кто-то прошептал ему на незнакомом, но понятном наречии:
В час, когда день угас,
Не одна ль струит
На соленое море блеск,
На цветистую степь
Луна сиянье?..
- Как тебя зовут?
- …
- Да ты не бойся!
- Я не страшусь тебя, о незнакомец беспечный. Ты мне обречен!
- Ничего себе! Не успела увидеть… Если я холостой, так это еще ничего не значит. Я ведь тебя и не разглядел толком. Кажется - извини, конечно, - ты женщина не моего типа. Я предпочитаю маленьких черненьких. Опять же, крылья твои… А какого цветя у тебя глаза?
- Не знаю о том.
- Ну не злись ты!
- Нет, я не злюсь.
- Что ж глупости говоришь? Кокетка! Чтоб женщина не знала, какого цвета у нее глаза…
- Не называй меня женщиной, не нарекай еловой чуждым.
- А? Пардо-он… И помыслить не мог, чтоб в наше время еще хоть кто-то… Ну, твои проблемы! Впрочем, ясно - крылья. Да, как-то трудно представить… Черт, неловко вышло. Ну извини, не дуйся. Погоди, сейчас свет включу, кофе сварим.
- Нет!!!
- Чего ты? Торопишься, что ли? Дома ждут? Не пойму вообще, как только тебя на улицу отпускают, да еще одну. Такую если неожиданно увидеть, с перепугу можно… это… Извини, конечно. А ты отсюда далеко живешь?
- О, далеко!..
- Ты прости, я, наверное, назойлив, но… ты так и родилась с… этим?
- Да. От рожденья меня носят крылья по свету.
- Вернее, ты их носишь, бедолага.
- Мы все такие - и жребий наш не тяготит нас.
- Да ты что?! Вся семья, что ли?!
- Да, мои восемь сестер от рожденья крылаты.
- Господи! Девять крылатых девок!.. А родители твои тоже уроды? То есть это… извини, я…
- О нет! Наш отец - луноликий, солнцекудрый красавец. Небесноокий и среброногий владыка…
- Ух ты, ну и штиль! Ты стишками, случаем, не балуешься?
- Что, объясни, эти слова означают?
- Стихи, говорю, не пишешь?
- Нет! Я не из этого племени…
- Ну и слава богу. Надоели стихоплеты - и стихоплетки тоже.
- Отчего же? Не сам ли ты услаждаешь себя ритма и рифмы игрою?..
- Что же, что сам! А кстати, откуда ты знаешь?
- Об этом известно мне.
- Ну откуда, а? Наверное, читала что-то мое? И как? Нравится?
- Нет.
- Нет?! А… ха! Ну-ну.
- Ты рассержен?
- Да нет, почему? Просто… могла бы хотя бы из вежливости сказать: мол, ничего, читать можно. Конечно, стихи - дело субъективное, но их ведь хвалили. И в прессе, и не раз! Есть, конечно, такие, как ты… А чьи же стихи тебе нравятся?
- О, очень не многих!.. Среди других знала я женщину в годы иные. Она умерла от несчастий сердечных. Но творенья ее…
- Да, знаю я таких бедняг. Что-то с мужиком не сложилось, взбрыкнет - а потом всю жизнь убеждает себя и читателя в том, что любит только его, его - единственного, себе душу травит, а ни ей до него, ни ему до нее, в сущности, дела нет.
- Нет, та иною была…
- А, все одинаковые. Ну-ка, выдай что-нибудь ее.
- Смысл твоих слов мне опять непонятен.
- Прочти, говорю, ее стихи какие-нибудь, если помнишь.
- Помню. Послушай.
Сверху низвергаясь, ручей прохладный
Льет сквозь ветви яблонь свое журчанье,
Из дрожащих листьев кругом глубокий
Сон истекает.
- Да-а? Так… А еще?
- Критянки под гимн окрест огней алтарных
Взвивали, кружась, нежные ноги стройно,
На мягком лугу
Цвет полевой топтали.
- Значит, это твоя знакомая написала?
- Да.
- Ну надо же! Слегка старомодно, ты не находишь?
- Что говоришь ты?
- Да ничего… И когда же она умерла? Давно?
- Да - для тебя. А для меня молода и жива она вечно.
- Ты что, думаешь, я совсем пинжак? Погоди-ка.
- Нет, нет, не надо огня!
- Да ладно, в коридоре-то я не включаю, чего всполошилась? Сиди себе. Я только в комнате, сей. час… книжечку одну возьму. Это из "Всемирки" - "Античная лирика". Шутишь ты слабо, подруга. Это же все стихи Сафо.
- Да, ее так называли!
- Ничего, конечно, стишата:
Эрос вновь меня мучит истомчивый,
Горько сладостный, необоримый змей…
Так что недооценила ты меня. Кстати, я вспомнил… тогда, в те времена, когда эта твоя Сафо жила без всяких античных богов шагу было не ступить! Видишь? Еще одна ценнейшая штука. Зачитал, между нами говоря, в научке, за что и вытурен был. Но это детали. "Мифологический словарь" - читала? Так такие, вроде тебя, бабы с крыльями, знаешь так называются? Гарпии! Ясно, кто ты?
- Нет, нет, о нет! Я не гарпия! Нет, нет, о боги!
- Да ладно, чего? Успокойся, я не хотел тебя обидеть. Не гарпия - и не надо. Кто ж ты такая?
- …
- Да скажи хоть, как зовут!
- …
- О господи! Ну характер! Я же не со зла. Ну прости. Да ты плачешь, что ли?! Не могу я. Ну не надо, ради бога. Вот, вся намокла. Ну иди сюда. Тихо, тихонько… Успокойся. Кач-кач-кач… а-а-а… Ну, все? Посиди, ничего, не такая уж ты тяжелая. А знаешь, крылья у тебя на ощупь такие мягкие… Совсем не как птичьи. Какие-то бархатисто-синтетические. Будто кожа у маленького ребеночка. А на щеках кожа еще нежнее. Удивительная у тебя кожа! Как… прямо как лепесток розы. Ну вот, я тоже заговорил как твои древние. Лилейноликая ты! Вообще ты красивая. И волосы потрясающие. Чистое золото! Златовласая, лилейноликая… Тебе уже кто-нибудь говорил такие слова? Да, извини, я опять забыл про крылья. Знаешь, если б не они, ты бы любой маленькой-черненькой сто очков вперед дала. Маленькие все какие-то коротконогие, а у тебя ножки прямо для мини. Ну, ты успокоилась? Видишь, как я стараюсь, какие комплименты расточаю? Стройноногая, крутобедрая, острогрудая… Ты извини, это ж просто эпитеты, безотносительно… Ей-богу! Э… Слушай, может, ты сойдешь с моих колен? Я не устал, но… Все-таки удивительное у тебя лицо. Так и хочется погладить. Губами прикоснуться. Ресницы какие длинные. Что это за духи у тебя? Голова кругом. Кружится голова. Какие у тебя руки горячие, умереть можно! Подожди, ну не уходи. Я… ты с ума сводишь. Не надо, лучше уйди, я не могу… У тебя губы соленые. Милая!
Луна поднялась выше, раскалилась добела, вся улица стала как бы продолжением лунного луча: бледно-серебристые дома, слепо-голубоватые окна, призрачные, как дым, деревья…
Ее звали Муза. Сначала, когда она, между поцелуями, открыла свое имя, Ерасимов только мимолетно удивился его старомодной изысканности, но уже вскоре, ломая пальцы на узких плечах, на ее упругих крыльях, он осознал, что значит это имя и эти крылья. Муза. Его посетила Муза!