Чтобы что?
Мысль утекла. Он покрутил головой, цепляясь взглядом за сетку, огораживающую котельную, за рыжий домик сбоку, за ржавый автомобильный остов.
Все было рыжее, трава - бурая, а труба - красная.
Где-то есть мастерские, но они, похоже, в другом конце. Западнее пумпышьи поля, севернее и восточнее биофермы, если судить по карте, и местность там поднимается, превращаясь через три километра в стенку изогнутого полумесяцем кратера Лабышевского.
И Тимофей Неграш, кажется, шел от мастерских к фермам.
Размышляя, Виктор пересек пустырь. В высокой траве прятались залежи кирпичей и ржавое железо.
Шел-шел-не дошел.
Конечно, надеяться на то, что ему посчастливиться найти разгадку, глупо. Если это не сделали за двадцать семь лет…
Он запнулся.
Хорошо, вероятность есть. Небольшая. Иначе, конечно же, зачем все?
Он остановился у выползшей на тротуар песочной кучи, зачем-то посмотрел по сторонам и, погружая пальцы в холодный песок, взобрался на ее вершину.
Было тихо и пусто. Словно никого, кроме него, уже не было на этой земле.
За вечными белесыми нитями пряталось солнце, свет его нет-нет и зажигал их, плясал широким фронтом охры на белых волнах, но пробиться хотя бы лучом был не способен.
В десяти метрах стоял домик с заколоченной дверью, дальше темнели глухие, безоконные зады еще двух зданий, но жизнь, ощущалось, из них давно выветрилась, остались трещины и трава, дымка прошлого, бессмысленные органические осколки. Все гибнет, осыпается ржавчиной и пылью, уходит в ничто.
Виктор сидел, и одиночество клокотало в нем.
Он не замечал, как слезы просачиваются сквозь ресницы. Все умрут. Все. А он будет жить, потому что не знает, как это - умирать.
Не умеет умирать.
Распадется тело человеческое, пожрет его почва, распадутся и другие тела. Где взять новые? О тиан-тиэттин. Таенни. Таенни кэох.
Смотри вверх - небо так далеко…
Секунды и слезы бежали наперегонки.
Затем Виктор очнулся, вытер лицо и сполз с кучи. Чужое, чуждое, чужеродное еще звучало внутри. Червь в голове, червоточина в черепе.
Он ненавидел это присутствие, как раб ненавидит хозяина.
Потому что - раб.
Радуйся, хозяин изнасиловал тебя!
Пальцы, сжавшись в кулак, ударили в челюсть. Плохая мысль, нельзя думать так, нельзя. Разве враг ты самому себе?
Новый удар, сильнее, пришелся уже в скулу. Боль запульсировала под глазом. Ты понимаешь? Да, подумал Виктор, да, понимаю. Отпусти.
Пальцы разжались. Он упал на колено. С правой стороны, жмурься - не жмурься, вспыхивали и гасли пятна. Разноцветные.
- Дядя, вам плохо?
Виктор повернул голову.
Через дорогу, на низком крыльце (и откуда только взялся, не из заколоченной же двери?) любопытно застыл мальчишка лет семи, загорелый до красноты, полуголый, в обтрепанных штанах и сандалиях, из обрезанных носков которых выглядывали черные от грязи пальцы.
Уши оттопырены, глаза серые, серьезные.
- Ничего, - тронув скулу, сказал ему Виктор, - это пройдет.
- Голос надо слушаться, - назидательно, как маленькому, сказал мальчишка.
- Я знаю.
- Он тогда не мучает и желания исполняет.
Поднявшись, Виктор подошел к ребенку, присел на единственную ступеньку.
Мальчишка, подумав, осторожно примостился рядом, бок в бок, потрогал наддутое плечо комбинезона и, громко вздохнув, спросил:
- Космолетчицкий?
- Корабельный, - сказал Виктор и посмотрел на соседа искоса - на светлый вихор надо лбом, на нос в пятнышках веснушек. - Как тебя зовут?
- Василь, - ответил мальчишка.
- А я Виктор. Рыцев.
- Вы если не слушаетесь, он всегда дерется.
Виктор хмыкнул.
- Бывает и хуже.
Мальчишка поколупал штаны на коленке.
- У меня папа все время с ним воюет.
- И как?
Василь мотнул вихром.
- Иногда очень страшно. Он потом, когда сдастся, совсем тихий, и из него будто что-то глядит. А надо просто слушаться.
- Понимаешь, Василь…
Виктор задумался, пытаясь сформулировать.
Побаливали костяшки пальцев, и скула, наверное, вздулась. Быстро перемирие кончилось, поселиться не успел.
- Тут ведь как, Василь, - сказал он, прислушиваясь к себе, - чтобы свое желание исполнить, приходится и чужие желания исполнять.
- Так это же хорошо! - подпрыгнул на месте мальчишка.
- А если тебе не хочется?
- Почему?
- А если чужое желание, оно противное? Или опасное? Или ты спишь, а тебе говорят: вставай! Беги в поле и стой там!
Василь поднял на Виктора удивленные глаза.
- Зачем?
- Неизвестно. И не понятно. И вообще не ясно, есть ли от этого польза кому-нибудь. Да и с твоими желаниями тоже выходит ерунда…
Виктор развел руками.
- Все вы врете! - вдруг крикнул мальчишка ему в лицо. - Вы просто хотите, непонятно чего! И не слушаетесь!
В его словах было столько злого напора, столько жаркой, проверенной правды, что Виктор растерялся. А Василь маленьким кулачком стукнул его по ноге и бросился через дорогу в густую траву пустыря.
И исчез.
То ли залег, то ли за песочную кучу спрятался. Покачивались стебли, рыжел кирпич. Тихо, тишь да гладь.
Хочу непонятного.
Да нет, подумал Виктор, есть очень простые и понятные вещи. Я хочу, чтобы мной перестали управлять. Вот.
Но это неисполнимое желание.
И странно, пришла мысль, у детей почему-то нет проблем с персонификацией. Тому, что живет в нас, они сразу дают определение. Голос. Шепот. Шепотун.
А мы, взрослые, этого избегаем.
Мы используем местоимения - оно, он. Мужчины чаще - она, противопоставляя, видимо, женское начало своему мужскому. Или говорим как о третьем варианте. Но предпочитаем не называть. Словно боимся сглазить, накликать. Хотя куда уж больше…
Виктору показалось, что там, внутри него, его мысли слушают с легким, усталым презрением, с усмешкой сильного над потугами слабого.
Нельзя думать так.
Или можно?
Острая боль взорвалась в носу - нельзя. Закапала кровь. Он торопливо прижал ладонь к ноздрям.
Я рад, чертовски рад. Я доволен.
Мне надо бы заняться расследованием. Но я не могу, истекая. Я вообще не могу себя постоянно одергивать!
Я стараюсь, стараюсь.
Виктор подержал еще руку у носа, затем отнял. Кровь окрасила ребро ладони, но прекратила течь. Он подышал носом, затем вытер ладонь о ступеньку, очистил песком.
Проход между домами вывел его на окраину, к редким, сплетенным из сухого пумпыха изгородям, за которыми рыжело-бурело травяное море. Море имело едва заметный наклон, и, казалось, безостановочно катилось вниз, влево, обтекая россыпи валунов и цилиндрическую башню насосной станции.
От колыхания заболели глаза.
Куда ему? Может, обратно в полицейский участок?
Виктор развернулся.
Он давно не выезжал из столицы, но теперь думал, что может оно и к лучшему. Если в столице признаки умирания колонии были едва видны, то здесь…
Здесь они пугали.
Виктор привык, что города - это люди. Жизнь. Звуки и запахи. Но Кратов был - безлюдье. Пустынные улицы. Щиты и провалы окон. Трава.
Сколько там, в тех полях? Ну, двадцать, ну, тридцать человек от силы. Все равно, что ничего. Не пройдет и сезона, большинство съедет.
В столицу. Поближе к единственному оставшемуся форматору.
Колония сжимается. Колония подбирает выпущенные щупальца поселков. Колония готовится околеть.
Собственно, с той поры, как Эрвин Чатахчи затопил в океане корабль-ковчег, другого исхода уже и не предполагалось.
Хотя они, оно, она и боролись.
Виктор усмехнулся. А ведь их было двенадцать тысяч. Долетевших за двенадцать световых лет до Земли. Проколовших космос к Тау Кита в гибернаторных капсулах. Спавших почти полвека.
Добровольцы. Смертники. Идиоты.
Во что-то же они верили. И Виктор верил. Раньше. Двенадцатилетним пацаном. Но думать об этом…
Да-да, не стоит.
Инспектору полиции лучше сосредоточиться на своих делах.
Он свернул с мертвой улицы в глухой переулок и наконец вышел к торцу пассажа. Кирпичная стена, искривляясь, тянулась к площади. Стену тонким желтоватым слоем покрывала пыль, и кроме пыли на ней ничего не было.
Ни граффити, ни плакатов, ни маркеров. Ничего живого.
Виктор оставил на ней отпечаток ладони, потом, метра через три, принялся рисовать большую рожицу.
Сорок лет, ума нет. Кружок, два глаза-точки. Рот ему хотелось сделать прямым, но палец беспричинно пошел вверх, загибая линию в улыбку.
Глупо, подумалось ему.
Даже здесь надо показать, что моя воля ничего не значит?
Что ж, пусть так. Я рад.
Автомобиль с площади исчез. Исчезли и грузчики. Широкие двери почты, впрочем, были открыты, там происходило какое-то шевеление, и мелькали из света в тень силуэты с коробками и без.
Пассаж тоже был открыт. Витринные щиты, спущенные, стояли, прислоненные к тумбам. Белели стеллажи. На близком прилавке бугрился кус синтетического мяса.
- Эй!
Виктор шагнул внутрь.
Мясо пахло мясом. Сырым. Его срезали с биочана сегодня - оно было темно-красное и еще сочилось. На поднос под ним натекла лужица.
- Эй, живые есть?
Виктор подождал, пока возглас раскатится по пассажу, заглянул за стеллаж с плетенками и прошел чуть дальше, к длинному одежному ряду по правую руку.
Куртки и брюки, кофты и накидки.
Ни покупателей, ни продавцов. Никого.