- Который на самом-то деле является лишь флагом реванша, дорогой мой пациент! - ответил доктор.
Я не смог удержаться от смеха.
- Пойдемте, пойдемте, - проговорил он, сжимая мою руку.
- Минуточку!.. Так мы и правда в Амьене, доктор?
- Опять он за свое! - недовольно пробурчал он.
Я повторил свой вопрос.
- Да-да, в Амьене.
- А год у нас какой?
- Я же вам сказал…
Но слова его заглушил тройной свист, за которым последовало гудение рожка. Громадный экипаж приближался к нам по улице Бове.
- Посторонитесь, посторонитесь! - крикнул доктор и толкнул меня в бок.
Мне показалось, что он сквозь зубы добавил:
- Не хватало еще, чтобы он сломал себе ногу! Пришлось бы оплачивать лечение из своего кармана!
Подъезжающий экипаж оказался трамваем. Я еще не упомянул о том, что на всех улицах города были уложены рельсы, и, надо признаться, эту новинку я нашел вполне естественной, хотя еще накануне и речи не было о трамваях или омнибусах.
Доктор сделал водителю огромного экипажа знак, и мы заняли места на платформе, уже заполненной пассажирами.
- Куда вы меня везете? - спросил я совершенно безучастно.
- На региональную выставку.
- В Ла-Отуа?
- В Ла-Отуа.
- Значит, мы все-таки в Амьене?
- Ну да, - ответил доктор, бросая на меня умоляющие взгляды.
- И каково же теперь, после введения налога на холостяков, население города?
- Четыреста пятьдесят тысяч жителей.
- И какой же сейчас милостью Божьей год?
- Год милостью Божьей…
Второй гудок рожка снова помешал услышать ответ, в высшей степени меня интересовавший.
Экипаж повернул на Лицейскую улицу, направляясь к бульвару Корнюо.
Когда мы проезжали мимо коллежа, у часовни которого теперь был вид старинного памятника, меня крайне поразило число воспитанников, отправлявшихся на воскресную прогулку. Мне не удалось скрыть своего удивления.
- Да, здесь учится четыре тысячи! - сообщил доктор. - Целый полк.
- Четыре тысячи! - воскликнул я. - Ого! Такому полку наверняка приходится сражаться с варваризмами и солецизмами.
- Но, дорогой мой, - возразил доктор, - попробуйте напрячь память. Ведь уже по меньшей мере сто лет, как в лицеях перестали преподавать греческий и латынь. Обучение там исключительно научное, коммерческое и промышленное.
- Разве такое возможно?
- Да, и вы сами хорошо знаете, что случилось с тем несчастным, который получил в последний раз награду за латинское стихосложение.
- Нет, - твердо заявил я, - мне это неизвестно.
- Тогда слушайте. Когда он появился на эстраде, ему чуть не проломили голову градусом а господин префект от растерянности едва не задушил его в объятиях!
- И с тех пор в коллежах перестали учить латинскому стихосложению?
- С тех пор там не услышишь и полустрофы гекзаметра.
- Заодно изгнали и латинскую прозу?
- Нет, только два года спустя, и с полным основанием! Знаете ли вы, как на экзамене на степень бакалавра самый сильный из кандидатов перевел полустишие "Immanis pecoris custos"?
- Нет.
- "Сторож огромного животного".
- Да что вы!
- A "Patiens quia getemus"?
- Не могу догадаться!
- "Больной, потому что чихает"! И тогда гроссмейстер университета понял, что пришло время отменить преподавание латинского языка в школах.
Честное слово, я так и покатился со смеху! Даже выражение лица доктора не могло меня удержать. После этого стало очевидно, что мое безумие приняло в его глазах угрожающий характер. Полное отсутствие памяти, с одной стороны, и дикие взрывы неуместного хохота - с другой. Было от чего прийти в отчаяние.
Неизвестно, как долго я продолжал бы веселиться, если бы красота этой части города не привлекла мое внимание.
В самом деле, мы ехали вниз по бульвару Корнюо, спрямленному благодаря компромиссу, которого удалось достичь муниципалитету и администрации работных домов. Налево возвышался вокзал Сен-Рош. Здание это, заметно потрескавшееся еще в ходе строительных работ, казалось, уже успело оправдать посвященные ему стихи Делиля:
Его массив несокрушимый собою время утомил!
Трамвайные рельсы были проложены по центральной аллее бульвара, затененной четырьмя рядами деревьев. Я когда-то видел, как их сажали, а теперь они выглядели двухсотлетними.