И Мишель устремился в Императорскую библиотеку. Она заметно разрослась и уже занимала большую часть зданий на улице Ришелье, начиная от улицы Нёв-де-Пети-Шам до улицы Биржи. От беспрестанно поступающих книг старинный особняк Неверов трещал по швам. Каждый год в свет выходило баснословное количество научных трудов, издатели с ними не справлялись, и поэтому государству пришлось взять на себя труд издателя. Даже если умножить на тысячу девятьсот томов, оставленных Карлом V, то полученная цифра все равно будет далека от общего числа книг, хранящихся в библиотеке; с восьмисот тысяч книг в 1860 году библиотечное собрание возросло до двух миллионов с липшим.
Мишелю указали на залы, отведенные под художественную литературу, и по лестнице иероглифов, на которой вовсю орудовали киркой реставраторы-каменщики, он поднялся наверх.
Добравшись до зала словесности, Мишель нашел его совершенно безлюдным; однако теперь он казался гораздо более притягательным, нежели был в прежние времена, когда его заполняли любознательные читатели. Впрочем, сюда иногда забредали поглазеть иностранцы, подобно тому как едут взглянуть на пустыню Сахару; тогда им показывали стол, за которым в 1875 году умер один араб, проведший здесь всю свою жизнь.
Формальности, необходимые для получения литературы, оказались тем не менее достаточно сложными: в требовании за подписью читателя следовало указать название книги, ее формат, дату выхода, номер и фамилию автора, словом, не будучи отягощенным изрядным грузом знаний, листок заполнить было невозможно. Более того, требовалось еще указать свой возраст, место жительства, профессию и цель исследования.
Мишель заполнил требование в полном соответствии с принятыми правилами и протянул его заспанному библиотекарю. Следуя его примеру, дежурные по залу, прикорнувшие на стульях, расставленных вдоль стен, оглушительно храпели. Их должности стали теперь такой же синекурой, как и обязанности билетеров в театре "Одеон".
Внезапно пробудившись, библиотекарь поднял глаза на дерзкого юношу, затем прочитал требование, и на его физиономии отразилось полное изумление. После долгого размышления он, к великому ужасу Мишеля, отослал его к служащему рангом пониже, одиноко трудившемуся возле окна за маленьким столиком.
Мишель увидел человека лет семидесяти, с живым, доброжелательным взглядом и улыбкой на лице, словом, типичного ученого, который знает, что ничего не знает. Этот скромный служащий взял требование и внимательно изучил его.
- Так вы спрашиваете авторов девятнадцатого столетия? - проговорил он. - Право же, для них это большая честь; воспользуемся случаем и смахнем с книг вековую пыль. Итак, господин… Мишель Дюфренуа?
Прочитав имя, старик порывисто вскинул голову.
- Вы - Мишель Дюфренуа! - воскликнул он. - В самом деле, а я даже и не взглянул на вас.
- Вы меня знаете?
- Знаю ли я вас!..
Больше старик не мог вымолвить ни слова: на его добром лице отразилось неподдельное волнение, он протянул Мишелю руку, и тот искренне и горячо пожал ее.
- Я - твой дядя, - произнес наконец старичок, - твой старый дядюшка Югнэн, брат твоей бедной матушки.
- Вы - мой дядя? - взволнованно воскликнул Мишель.
- Ты меня не знаешь! Но я тебя знаю, дитя мое! Я присутствовал при вручении тебе приза за великолепное латинское стихосложение! Ах, как сильно билось мое сердце, а ты об этом даже не подозревал!
- Дядюшка!
- Знаю, дорогой мой мальчик, твоей вины тут нет! Я всегда держался в стороне, вдали от тебя, чтоб не скомпрометировать тебя в глазах тетушкиного семейства, но я неустанно, день за днем следил за твоей учебой. Я говорил себе: быть не может, чтобы дитя моей сестры, сын великого художника, совсем не унаследовал бы поэтических наклонностей своего отца. И я не ошибся. Ведь ты пришел сюда отыскать творения величайших поэтов Франции! Да, мальчик мой! И я разыщу их для тебя! Мы будем читать их вместе, и никто не станет нам мешать. Позволь мне обнять тебя - в первый раз!
Старик сжал Мишеля в объятиях, и тот почувствовал, что возрождается к новой жизни. Никогда еще ему не приходилось испытывать столь сладостного волнения.
- Но скажите, дядюшка, а как вам удалось узнать обо мне все, начиная с самого детства?
- Мой дорогой мальчик! У меня есть друг, славный человек, который очень тебя любит, - это твой преподаватель Ришло. От него-то я и узнал, что ты из нашей породы. Я всегда следил за тобой, я прочел и твое сочинение по латинскому стихосложению. Сюжет отнюдь не простой, взять, к примеру, хотя бы имена собственные: "Маршал Пелисье на башне Малахова". Но в конечном счете мода на исторические сюжеты не проходит, и, клянусь, ты неплохо с этим справился!
- Ну что вы! - запротестовал Мишель.
- Не возражай, - оборвал его старый ученый, - в имени Пелисьеруса ты сделал два долгих и два кратких слога, а в названии Малахов - один краткий и два долгих. И ты совершенно прав! Послушай! Я запомнил эти две превосходные строчки:
Jam Pelissiero pendenti ex turre Malacoff
Sebastopolitan concedit Jupiter urbem…
Ax, дитя мое, сколько раз я жалел, что не могу ободрить тебя, поддержать твои прекрасные начинания, и все из-за этого семейства, которое презирает меня; но ведь все-таки оно оплачивало твою учебу! Теперь, надеюсь, ты будешь меня навещать, и довольно часто.
- Каждый вечер, дядюшка, как только выдастся свободное время.
- Но мне кажется, что твои каникулы…
- Какие каникулы, дядюшка! С завтрашнего утра я начинаю работать в банкирском доме моего кузена!
- Ты - в банкирском доме! - воскликнул старик. - Ты - в мире дельцов! Что ж, неудивительно! Кем бы ты мог стать? Такой неудачник, как я, вряд ли сможет тебе помочь! О дитя мое, с твоими идеями и твоими способностями ты родился слишком поздно, чтобы не сказать - слишком рано, ибо, судя по нынешним обстоятельствам, не остается даже надежды на будущее!
- Разве я не могу отказаться? Разве я не свободен?
- Нет, ты не свободен. К несчастью, господин Бутардэн больше чем просто твой дядя, он - твой опекун, и я не хочу, не должен поощрять твои пагубные стремления! Ты молод, работай, чтобы стать независимым, и тогда, если вкусы твои не изменятся, а я еще буду жив, приходи ко мне.
- Но работа в банке приводит меня в ужас, - взволнованно проговорил Мишель.
- Не сомневаюсь, мой мальчик! Но если бы у моего очага хватило места для двоих, я сказал бы тебе: приди, и мы будем счастливы! Однако такое существование для тебя совершенно бессмысленно, ибо все устроено так, что следует стремиться хоть к какой-нибудь цели. Нет, надо работать! Забудь обо мне на несколько лет - я был бы тебе плохим советчиком. Не говори дяде о нашей встрече, это может тебе только навредить. Не думай больше о старике, который давным-давно покинул бы сей мир, если б не сладостная привычка - каждый день навещать своих старых друзей на книжных полках этого зала.
- Когда я стану свободным… - начал Мишель.
- Да, через пару лет. Сейчас тебе шестнадцать, в восемнадцать ты достигнешь совершеннолетия. Что ж, подождем. Но помни, Мишель, что ты всегда можешь рассчитывать на мое крепкое рукопожатие, добрый совет и любящее тебя сердце. Ты ведь будешь меня навещать? - добавил старик, противореча самому себе.
- Да! Конечно, дядюшка! А где вы живете?
- Далеко, очень далеко! На равнине Сен-Дени; но благодаря радиальной ветке метрополитена, что идет по бульвару Мальзерб, дом мой оказывается буквально в двух шагах. Я занимаю крошечную, очень холодную комнату, но с твоим появлением она станет большой, а наше горячее рукопожатие согреет ее.
Беседа племянника с дядей продолжалась в том же духе: старый ученый пытался умерить те благородные устремления, которыми так восхищался в юном поэте, но его слова то и дело опровергали его намерения. Он хорошо знал, до какой степени неестественным, невыносимым, несуразным было положение художника в деловом мире.
Так они беседовали обо всем. Добрый старик был подобен старинной книге, которую юноша мог бы листать время от времени, дабы она поведала ему о делах давно минувших.
Мишель рассказал о цели своего визита в библиотеку и попросил дядюшку объяснить, отчего словесность в таком упадке.
- Литература мертва, мой мальчик, - ответил дядя. - Видишь эти пустынные залы, эти книги, погребенные под слоем пыли… Никто их больше не читает. Я здесь как сторож на кладбище, где эксгумация воспрещается.
За разговором время протекло незаметно.
- Уже четыре часа! - воскликнул старик. - Пора расставаться.
- Мы будем видеться, - сказал Мишель.
- Да! То есть нет! Дитя мое! Давай никогда больше не говорить ни о литературе, ни об искусстве! Принимай жизнь такой, какая она есть! Ты прежде всего воспитанник господина Бутардэна, а уж потом племянник дядюшки Югнэна!
- Позвольте мне проводить вас, - проговорил юный Дюфренуа.
- Нет! Нас могут увидеть. Я пойду один.
- Тогда до следующего воскресенья, дядюшка.
- До воскресенья, дорогое дитя.