- Это мы еще посмотрим, - сказала миссис Гонт. - Знаешь, милый, нам следовало подумать об этом сразу. Дети абсолютно правы. - Она заложила в рот два пальца и пронзительно свистнула, на зависть любому ковбою.
Через несколько секунд на кухню вбежали оба пса и замерли перед миссис Гонт, ожидая указаний.
- Мальчики, - сказала она, - слушайте внимательно. Мы решили, что отныне у вас будут новые имена. Настоящие, собачьи.
Нил взглянул на Алана и глухо заворчал. Алан же лишь безмятежно зевнул и сел, где стоял.
- Имейте в виду, никаких пререканий я не потерплю, - твердо сказала миссис Гонт. - Нил, с этого дня тебя зовут Уинстон. Алан, тебя будут звать Элвис. Вам все понятно?
Собаки молчали, поэтому миссис Гонт повторила вопрос. На этот раз псы громко гавкнули в ответ.
- Круто! - выдохнул Джон.
- Я все-таки предпочитаю пользоваться старыми именами, - сказал мистер Гонт. - Собаки, может, и привыкнут к новым, а я - ни за что.
- Уинстон! Лежать! - скомандовала миссис Гонт, и пес, которого раньше звали Нил, послушно улегся на пол. - Элвис, встать! - И бывший Алан тут же встал по стойке смирно.
- Вот это да! - восхитился Джон. - Кто сказал, что собак не переучишь?
- Наших собак надо по телевизору показывать, - поддакнула Филиппа.
Мистер Гонт отбросил газету и встал из-за стола, огромного обеденного стола вишневого дерева.
- Никакого телевидения, даже не думай, - сказал он и вышел, изрядно рассерженный на свое семейство.
Потом близнецы, как обычно, ушли в школу, и там ничего - опять же, как обычно - не произошло. С большинством предметов, кроме математики, у Джона и Филиппы проблем не возникало. А в одном предмете им вообще не было равных. По физкультуре они учились лучше всех в классе, возможно, потому, что - в отличие от многих одноклассников, которые ленились и были настоящими жиртрестами, - близнецы при своих прекрасных физических данных еще и постоянно тренировались. Да они и не могли жить иначе, поскольку страдали клаустрофобией, то есть терпеть не могли замкнутого пространства. Особенно они ненавидели лифты. Как вы понимаете, в городе небоскребов, таком, как Нью-Йорк, это может превратиться в серьезную проблему. Когда все терпеливо стояли, дожидаясь лифта, Джон и Филиппа поднимались пешком - на любой этаж, иногда пробегая пятьдесят или шестьдесят маршей кряду. Потому-то на уроках физкультуры проворным близнецам не было равных. Пожалуй, даже кузнечикам пришлось бы еще попрыгать, а страусам побегать, чтобы делать это так же хорошо, как Джон и Филиппа. Впрочем, лифт идет вверх все-таки быстрее любого быстроногого человека. Поэтому близнецы всегда и всюду опаздывали. Это обстоятельство могло бы послужить причиной постоянного недовольства их родителей, но кто-кто, а Лейла и Эдвард понимали своих детей куда лучше, чем могли предположить сами дети.
Глава 2
Поход к зубному
Большинство детей на свете ждут не дождутся конца учебного года и начала летних каникул. Но близнецы неизменно встречали первый день лета со страхом и отвращением, потому что именно в этот день миссис Гонт всегда водила детей к дантисту.
Вообще-то зубы у Джона и Филиппы были белые, как подушечки "Орбит", и ровные, один к одному, как рядком припаркованные одинаковые машины. Им пока не доводилось даже ставить пломбы и, положа руку на сердце, беспокоиться по поводу визита к врачу им было незачем. Но им отчего-то всегда казалось, что в один непрекрасный день мистер Ларр непременно найдет в их зубах какой-нибудь дефект, и тогда все эти иглы и сверла, пинцеты и зонды, весь этот сверкающий пыточный арсенал будет пущен в ход.
Близнецы насмотрелись достаточно фильмов и твердо знали, что, когда дантист не просто осматривает зубы, а работает всерьез, боль может быть самая адская.
Потому-то утром, когда у них была назначена встреча с мистером Ларром, Джон проснулся ни свет ни заря от жуткого и явственного сна, в котором его раздирала зубная боль, та самая адская зубная боль, что превращает могучих взрослых мужчин в жалких скулящих щенков и заставляет свирепого медведя-гризли ластиться к мальчику, который осмелился взять на себя роль медвежьего зубного… Та самая боль, из-за которой Джон в конце концов лишился всех своих зубов - во сне.
В холодном поту, дрожа от страха и едва дыша, Джон буквально выпал из постели и тут же схватился за челюсть: все ли на месте? Какое счастье, что это был всего лишь сон, пусть кошмарный, но сон! Однако что-то странное за время этого сна все же произошло: по зеркалу, висевшему возле кровати, змеилась трещина. Мало того! Эта трещина не только перерезала зеркало по всей длине, но и аккуратнейшим образом продолжилась дальше, перебравшись на деревянное изголовье его кровати. Так, погодите, а может, наоборот? Вон наволочка опалена и чуть надорвана, прямо на том месте, где только что была его голова! Как будто боль, возникшая в его сознании во время сна, выскочила наружу, в материальный мир, и завладела окружающими вещами.
Так в первые секунды рассуждал Джон.
- Ты что это устроил? - Стоя на пороге комнаты, Филиппа оценивала размеры ущерба. - Проголодался посреди ночи и решил стенку погрызть?
- Я что, по-твоему, хомяк? - возмутился Джон. Однако поделиться с сестрой своими предположениями о происхождении загадочной трещины у него как-то язык не поворачивался: вдруг засмеет?
- Нет, конечно. Но иногда от тебя воняет совсем как от хомячка. - Она подошла к зеркалу и медленно провела пальцем по трещине. - Я, конечно, знаю, что этого не может быть, но след - как будто после землетрясения. Правда, последнее значительное землетрясение в Нью-Йорке было в восемьдесят третьем. Пять и одна десятая по шкале Рихтера.
- Слушай, откуда ты все знаешь? - Джон и вправду был ошеломлен осведомленностью сестры.
- Я фильм видела по телевизору пару недель назад, - пояснила Филиппа. И тут же нахмурилась. - Все-таки странно…
- Еще бы не странно, - согласился Джон, но сестры в комнате уже не было. Несколько минут он пытался выбросить эту историю из головы, но тут влетела Филиппа, размахивая вчерашней газетой.
- Вот, смотри! - Она чуть не насильно всунула ему в руки "Нью-Йорк таймс".
- Что? На что смотреть?
- В Египте было землетрясение.
- И какая связь? При чем тут трещина в моей комнате?
- А ты посмотри. - Она забрала газету обратно и приложила к стене рядом с зеркалом. У Джона отвисла челюсть: трещина на стене Египетского музея древностей, явственно видная на фотографии в газете, точно повторяла все изгибы трещины, перерезавшей его зеркало, изголовье кровати и подушку.
- Ого! - выдохнул Джон. - Круто.
Филиппа снова нахмурилась:
- Ты сам это сделал! Ты решил меня разыграть.
- Вот еще выдумала! Я проснулся, а она тут! Честное слово!
- Но каким образом?
- Знаешь, может, это ерунда, но мне приснилось, что у меня очень сильно болят зубы. А трещина идет точно с того места, где я прижимался щекой к подушке.
Сестра не стала смеяться. Она стала внимательно рассматривать подушку.
- А почему мне ничего не приснилось? - обиженно спросила она. - Нам ведь часто снятся одинаковые сны.
- Сам удивляюсь. Но знаешь, наверно, так вышло, потому что я боюсь зубного, а ты нет.
Филиппа кивнула: что верно, то верно.
- Только это никак не объясняет сходство между твоей трещиной и трещиной на стене музея в Каире.
Они все еще продолжали обсуждать загадочную трещину, когда несколько часов спустя одолевали двадцать четыре лестничных марша, что вели в зубоврачебный кабинет Мориса Ларра на Третьей авеню. С мамой, которая, естественно, поднималась на лифте, дети вновь встретились в приемной. Она живо беседовала с доктором Ларром, причем вовсе не о зубах, а о теннисе, поскольку оба были заядлыми теннисистами.
Взглянув на близнецов поверх очков, мистер Ларр заговорщицки подмигнул.
- Мы играли в теннис на раздевание, - пояснил он. - Так она меня раздела догола. Ваша мать - профи. Да что там! Сколько женщин, которые зарабатывают на жизнь теннисом, и мечтать не могут о такой подаче! А как она шикарно выглядит на корте! Это само по себе редкость. У нас ведь на крупных турнирах не сразу и отличишь, кто играет: мужчина или женщина. Но вашу маму отличишь сразу и - навсегда. Гордитесь!
Близнецы вежливо кивнули. Они давно привыкли, что маму превозносят на все лады - то за одно, то за другое. Столь трудноопределимое понятие, как шарм или чары, им было пока неведомо, поэтому они считали, что мать наделена странной, даже таинственной властью над людьми. Всего в ней было чуть-чуть с избытком, поэтому все получалось у нее чуть лучше, чем у остальных. Парикмахерши нахваливали ее роскошные, темные, всегда блестящие волосы и уговаривали порекламировать шампунь. Модельеры восхищались ее фигурой и звали в топ-модели. Косметологи ахали при виде ее шелковистой, гладкой, упругой кожи и предлагали запустить серию косметических препаратов "От миссис Гонт". Писатели делали комплименты ее тонкому юмору и уверяли, что ей пора написать книгу. Гости уплетали приготовленные ею блюда и рекомендовали открыть ресторан. Соратники по благотворительным акциям преклонялись перед ее способностью раздобыть деньги на благое дело и советовали пойти в дипломаты. Так что ни Джон, ни Филиппа не удивились, услышав от мистера Ларра, что их мать, ко всему прочему, отлично играет в теннис.
- Мо, уймись, - засмеялась миссис Гонт. - Ты меня в краску вогнал.
Но близнецы знали, что на самом деле она нисколько не смущена. У матери не было слабостей, кроме одной: она обожала лесть. Лейла была падка на лесть, как сладкоежки - на торты и конфеты.
Мистер Ларр снова посмотрел на детей, изобразил самую дружескую улыбку и засучил рукава.