Он любил Лешека. Он прощал ему все – и его заблудшую душу, и изречения, за которые духовник мог бы наложить на него суровую епитимию, и непонимание, и нежелание понимать. Лытке, наверное, было все равно, станет ли Лешек верить так же истово, как верил он сам. Только одно заставляло его бесконечно склонять его к вере – теперь Лешек не был невинным отроком, которого Господь простил бы и принял в рай. Лытка боялся, что за свои заблуждения Лешеку придется гореть в аду, и это заставляло его сердце трепетать от страха за друга. Лешек остался таким же тонким, таким же уязвимым, несмелым, каким был в детстве, и Лытке хотелось закрыть его собой, заслонить, оградить от жестокостей этого мира. Но защитить его от адовых мук он не мог, хотя и молился по ночам за спасение души Лешека.
И в то же время, надеясь, что Лешек ступит на праведный путь, Лытка с ужасом думал о том, насколько ему самому тяжело далось обуздание плоти, и не мог допустить мысли, что Лешеку придется пройти той же дорогой. Этот выбор – адовы муки или страдания на земле – мучил Лытку, заставляя испрашивать совета у Господа. Он не желал Лешеку ни того, ни другого, и сам с радостью принял бы за него все, что предначертал ему Господь.
Лешеку все время было холодно – он кутался в плащ на спевках, и сжимался в комок под одеялом: ну разве он способен бороться с грехом при помощи мороза? Да он заболеет и умрет, если хоть раз выстоит час на снегу босиком.
Как можно мучить его постом, ведь он и так бледный и худой, ему надо пить молоко, это понимал даже Дамиан когда-то. У него тонкая и нежная кожа, и веревка, вроде той, которая когда-то помогала Лытке избавиться от похоти, сотрет ее в один миг! И бессонные ночи для Лешека – напрасная жестокость, он с трудом может выстоять всенощную, и после этого у него вокруг глаз ложатся черные круги.
Лытку грызли сомнения, и он решил поговорить об этом с самим Лешеком. И, когда рассказал ему о своих колебаниях, Лешек ответил совсем не так, как Лытка ожидал. Наверное, он не успел привыкнуть к тому, что его друг уже не ребенок, хоть и выглядит моложе своих лет.
– Знаешь, ты боишься за меня напрасно. Во-первых, я не умру от мороза, я каждое утро растирался снегом, и частенько купался в проруби, честное слово. Только холод и мороз – разные вещи. Во-вторых, я вовсе не собираюсь усмирять свою плоть, мне и так хорошо. А в третьих, ты, наверное, не знаешь… На краю света, за далекими непроходимыми лесами, меж кисельных берегов течет молочная река Смородина. За ней лежит солнечная, зеленая земля – светлый Вырий. Там ждет меня колдун. И ни в рай, ни в ад я не пойду. Лытка, у меня другие боги, и они меня не оставят, поверь мне…
Лытка тяжело вздохнул:
– Лешек, ты заблуждаешься, и это самое страшное… Бог – один, других богов просто не существует.
– Давай не будем спорить об этом, ты не убедишь меня, а я – тебя. Расскажи мне лучше, что за шрам у тебя на поясе?
– Откуда ты знаешь о нем? – удивился Лытка.
– Какая разница? Расскажешь?
– В юности меня мучила похоть, теперь это прошло, – улыбнулся он, – я победил свою плоть, как это когда-то сделал Симеон-столпник. Я лучше о нем тебе расскажу, он был настоящим подвижником. Кроме того, что в юности он, обуздывая страсть, обвязывался веревкой, которая впивалась в его тело до крови, он тридцать лет стоял на столбе, представляешь? Тридцать лет – стоя!
– Как? Вот так тридцать лет и не слезал со столба?
– Конечно! И люди видели его подвиг, и многие последовали его примеру!
– Нет, Лытка, ты что-то путаешь… А как он спал?
– Стоя. Как же еще.
– Ну, предположим. А как же он мылся?
– Он не мылся, даже схимники не моются, это же часть подвига.
– Да? Интересно… А как он добывал еду?
– Добрые люди давали ему хлеб и воду.
– Послушай, Лытка, объясни мне – а для чего он это делал?
– В смысле?
– Ну для чего он стоял на столбе? Что в этом полезного?
– Он усмирял свою плоть, и мысли его устремлялись к Богу.
– А для людей, для других людей, в чем для них польза?
– Он вдохновлял их своим подвижничеством, я же говорил.
– И они вслед за ним залезали на столбы и стояли там по многу лет?
– Ну да…
Лешек расхохотался. Он хохотал долго, смахивая слезы с глаз и хлопая себя по коленкам, и Лытка, слегка обиженный за своего любимого святого, все равно радовался – Лешек смеялся в первый раз с тех пор, как вернулся в обитель. И, хотя смех добродетелью не считался, Лешеку Лытка прощал все.
Это было в четверг, и Лытка с ужасом ждал пятницы – даже Страсти Христовы меркли для него, когда он думал, что Лешека завтра высекут вместе со всеми послушниками. Он впервые решил, что это правило стоило бы отменить, или хотя бы сделать в нем исключения. Лешек и так много страдал. Лытка долго подбирал слова, прежде чем предупредить его об этом, и все равно, как и ожидал, напугал его и обидел.
Лицо Лешека стала удивленным и испуганным, и он шепотом спросил:
– Как? За что?
– В память о Страстях Христовых, для смирения гордыни и умерщвления плоти.
– Лытка, я не понял… Ты что, серьезно? Каждую пятницу секут всех послушников? Просто так?
– Лешек, я поговорю с твоим духовником, хочешь? Тебя освободят от наказания, ты еще… ты еще не вполне оправился после…
– Я уже вполне оправился, – жестко сказал Лешек и встал, – я просто не понимаю, за что? Почему?
– За грехи.
– Какие грехи? В чем конкретно состоит моя вина?
– Мы все грешим понемногу, и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами…
– У меня нет никаких дурных помыслов!
– Это гордыня, Лешек… Ну хочешь, я поговорю с твоим духовником?
– Нет, не хочу. Лытка, это мерзость, как ты не понимаешь? Это мерзость для всех, а не только для меня!
– Ты просто боишься боли, ты всегда боялся, я же помню, – ласково улыбнулся Лытка.
– Ничего я не боюсь, – фыркнул Лешек, и вышел из спальни, хлопнув дверью.
Лытка нашел его через полчаса сидящим у забора кузнецы, в снегу, закутанного в тонкий плащ.
– Ты замерзнешь, – сказал он, и увидел на глазах друга слезы, – Лешек, ну что ты… Пойдем в спальню! Неужели для тебя это так страшно?
Лешек покачал головой.
– Колдун… Он… Он хотя бы за что-то… И все равно – бесполезно. И все из-за меня. Он меня пожалел, понимаешь? Он книги позволил сжечь, а меня пожалел…
Лытка ничего не понял в его бормотании, но сел рядом и положил руку ему на плечо.
– Знаешь, я всегда думаю о Христе, о том, что его страдание не идет ни в какое сравнение с моим. Ты не бойся, это не страшно.
– Я ничего не боюсь, Лытка! Мне просто обидно. Ни за что, просто так! Чтобы я не очень гордился, правильно? Как это мелко, и унизительно, и гаденько…
– Я понимаю, это из-за Дамиана, из-за того, что он чуть не убил тебя тогда…
– Да нет же! – крикнул Лешек, – нет! Не из-за этого! Как ты не можешь понять, что это – противоестественно! Это… это не по-человечески! Все здесь – не по-человечески! Я уйду, Лытка. Дождусь лета, и уйду…
– Лешек… – Лытка обмер, – ну что ты… Почему?
– Если бы ты знал, как я был счастлив, Лытка… Если бы ты только знал… Колдун… – он недоговорил, борясь со слезами, – я не могу здесь. Мне… душно.