– Андрюшенька, доктор, выручай. Скажи людям правду о бочке. А то ведь многие засомневались. Завистников, сам знаешь, сколько. Два слова скажи и все. А то будто и сертификат ложный. Пошли, пошли…
И Соломатин был препровожден к мемориалу.
– Граждане! - заявил Соломатин. - Позвольте развеять некую неловкость. Сергей Александрович действительно мог выбросить бочку и на Петровке. Но там бочка вылетела бы с пятого этажа перед поездкой в Баку и к Шагане, то есть к персидским мотивам. Надо ли было ему перед выездом в Баку покупать керосин? Стало быть, бочка в Богословском переулке была пустая, и с ней связан каприз гения, а вовсе не подвиг…
"Остановиться, надо остановиться!" - приказывал себе Соломатин, но он видел усмешливые глаза Елизаветы, остановиться не мог, а пожелал и далее выказывать себя сладкоголосым краснобаем.
– Из Брюсова же переулка он отправился в свое Константиново с лучинами в горницах. Бочка там была полновесная, исполинская. Подтверждаю также, что нынешняя наша реликвия - подлинная, осмотрена экспертом Максудом Юлдашевым, на ней выцарапаны инициалы "С.А.Е.", дата поездки в родное село, и есть клеймо "Бакинского керосинового товарищества бр. Векуа". А потому претензии господина Нечухаева можно признать необоснованными, спекулятивными. Во всяком случае - смешными.
– Ну молодец! Ну уважил! - Павел Степанович аплодировал шумно. - Ну осадил наглеца!
– Вот вы в Касимове были, - сказал смутно знакомый Соломатину мужичок, носовой платок с узелками на голове, трусы, грязные пальцы торчат из сандалий.
– В каком еще Касимове? - растерялся Соломатин.
– Ну как же! - обиделся мужичок. - Если вы Есенина любите… От нашего Касимова до ихнего Константинова два часа по Оке… Ну ладно. Мы с вами в Камергерском встречались. Я - Васек Фонарев. Водила-бомбила. И еще я сосед вашей знакомой Олёны Павлыш…
– Не знаю я ни Касимова, ни Олёны Павлыш! - грубо сказал Соломатин.
– Вот тебе раз! Павел Степанович, да что же это он на себя наговаривает! - недоумевал Фонарев. - Кстати, Степаныч, а где на празднике предусмотрены отхожие места? Хотя бы ведра поставили. А то ведь ссут и срут под деревьями.
Павел Степанович рот открыл, возможно, желая возмутиться бескультурьем почитателей поэзии, но возродившийся Нечухаев его огорошил:
– Освящали Брюсову бочку или не освящали? Нет! Она - самозванка, и освящать ее никто не возьмется! А без освящения ваш сертификат - туалетная бумага!
– Действительно, - озадачился стоявший рядом председатель Собакин. - Как это мы забыли? Новую сторожку освящали, а это уж обязательно следовало бы…
– Ты, Степаныч, и об туалетной бумаге не позаботился, - не унимался Васек Фонарев. - А какое же народное гулянье без искренних выделений организма? А ты (Нечухаеву) пошел вон! Мы обольем бочку касимовской водой. Сергей Александрович больше водки и керосина любил касимовскую воду. Она от всего. В понедельник съезжу в Касимов, привезу канистру. И обольем…
Дальнейших обещаний Васька Соломатин не слышал, он добрался, наконец, до милой Лизаньки.
– Никак мы с вами не поговорим…
– Кто вам, Андрюшенька, мешает?
– Вся эта суета. И ваш поклонник Нечухаев.
– Это сегодня. А в будние дни?
– То есть? - будто бы удивился Соломатин.
– Номер моего телефона достать вам ничего не стоит. Хотя бы спросить у Александры. Вас ко мне тянет, но вы фантазируете по поводу меня и держитесь от меня подальше, любопытствуете, смотрите на меня со стороны и издалека, в интересе, что и как у меня там получится. Тогда, мол, и решим, как быть. Или я не права?
– Во многом вы правы, - растерянно произнес Соломатин.
– И в чем же, Андрюшенька, причины этого вашего "издалека"?
– В уроках прежних шальных историй…
– Меня вы, Андрюшенька, выходит, боитесь?
– Не вас. Себя.
– А меня не боитесь?
Лукавство было в глазах отличницы, но и прищур будто бы циничной девы, циничной и коварной, нет, истинно надо держаться подальше от лучезарной стервы, проглотит, раскромсает и проглотит… Но зачем это ей?… Соломатин считал, что пил сегодня умеренно, с донышка пластиковых стаканов, но теперь почувствовал, что чуть-чуть окосел, возможно, слова и взгляды Елизаветы оценивает неверно и уж тем более преувеличивает свои страхи и сомнения. И понимал, что ежедневные мысли о Елизавете истребить не сможет. Что же, признать их навязанными ему, что ли? И жить так? То есть он и мелким грешником, по раскладу кассирши из Камергерского, опасался быть? Ради чего?
– Ну так что, Андрюшенька, меня вы не боитесь?
– Я не боюсь, - сказал Соломатин. - Я опасаюсь. Я опасаюсь того, что в вашем интересе ко мне все определяет расчет.
– Да по поводу чего расчет-то? - рассмеялась Елизавета. - На что рассчитывать-то в вашем случае? Какой от вас может быть пух? Помилуйте, Андрюшенька! Вы вне игр и забот, вы держите себя в затворе, вывести себя из затвора не решаетесь, трусите, оттого и все ваши муки. Расчет мой с вами не связан, вы о нем знаете, и потому позволяете губы кривить: "Самозванка!" Дело ее уладится, тогда, мол, я ею и займусь…
"Стерва! Стерва! - в раздражении пребывал теперь Соломатин. - Догадывается! Обо всем догадывается! Или кто-то выложил ей мои затруднения на селедочном блюде. Вот, мол, тебе объект для действий, девочка, займись им… С одного бока уже попробовали подтолкнуть лежачий камень, теперь принялись с другого. Но может, толкачи с разных боков - разные?"
– А вот и явился мой расчет! - воскликнула Елизавета. - Я уж тревожилась, вдруг не явится. Нет, явился.
Глаза Елизаветы горели, усмешка исчезла и из уголков ее рта, чувство к явившемуся выразилось искренне и было оно обожанием.
А явился, оставив красный спортивный автомобиль на траве у ворот, пятидесятилетний плейбой Джим, проще - Костя Летунов. Тот самый, кого Елизавета после неспешных отборов из благоугодных претендентов оставила единственным кандидатом на должность достойного быть ее отцом. Недолго кочевряжился. А может, и не кочевряжился. Привыкал. И видимо, привык. Принял.
Десять лет назад Летунов держал стадионы, с гитарой и без гитары, ревел что-то про мадонну, про страсти в северных торосах, девицы утаптывали футбольные поля, визжали, прыгали, падали на землю со стонами райских наслаждений. Потом он осип, петь бросил, не снимался даже в клипах. Сам стал клипмейкером. А потом - продюсером и владельцем ресторанов. Причем, удачливым. В последние годы менее всего интересовался попсой, почти ушел из болота шоу-бизнеса, усердствовал в кино, в частности, устраивал и фестивали и даже вкладывал деньги в футбол. Был сыт, румян и доволен. Физиономия его то и дело предъявлялась публике в светских хрониках богатых журналов. То в компании "с подругами". То вблизи физиономий Грымова, Янковского и им равновеликих. То сама по себе, удостоверенная словами: "Светский лев Константин Летунов".
На льва Летунов никак не был похож. Он располнел, впрочем был крепок, располнело и его лицо, хотя и не опухло. Гривы давно не имел. Белые кудри его опали, залысины поднялись к ушам. Но нынешняя цирюльничья мода оказалась хороша и для продюсера. Наголо его не брили, оставляли сантиметровую соломенную жесткость. "Стерня на голове, - позволял себе шутить Летунов. - Битва за урожай прошла успешно". Светским львом сегодня он и вовсе не выглядел. Соломенную шляпу бы ему на затылок, и сошел бы за трудягу-дачника, оставившего на участке лопату и грабли.
Летунов от калитки помахал рукой восторженной Елизавете, но пошел не к ней, а напрямик к мемориалу. Плелись за ним, и явно неохотно, двое приятелей. "А внепаспортный папаша благодушно нетрезв", - отметил Соломатин. Сам он, что, неблагодушно-нетрезв? Пожалуй… У мемориала Летунов рухнул на колени, обнял бочку и принялся ее целовать. Чмокал и всхлипывал: "Сереженька! Не уберег ты себя, не уберег!…" "У него песни были из "Москвы кабацкой", - вспомнил Соломатин. - И, конечно, блюз "Шагане"…" Приятели отодрали Летунова от бочки, с минуту он простоял в безмолвии, так и не сдвинув руки, по-прежнему раскинув их, словно приглашая природу, а может, и вселенную целиком приблизиться к нему и всплакнуть у него на груди. Потом он воскликнул:
– Дочурка! Ты где? Поехали!
Елизавета шумно бросилась к Летунову, с визгом вспрыгнула на него, обхватив руками шею, а ногами бедра неистлевшего еще кумира. И Летунов был шумен, поощрительно шлепнул Лизаньку по ягодицам и стал подбрасывать ребенка в воздух. Павел Степанович Каморзин, Марат Ильич, прочие дядья и тети наблюдали за шалунами с удивлением.
– Ба! Да тут и Петруша, - заметил Нечухаева Летунов. - Поедешь с нами? В прохладные места…
– Нет, - мрачно, но и гордо-надменно произнес Нечухаев. - Здесь еще произойдут события.
Он стоял пророком.
– А где же наша маменька? - спохватился Летунов.
– Ее здесь нет! - весело заявила Елизавета.
И слова про некую маменьку, естественно, вызвали недоуменные перегляды родственников Каморзина.
Уже у калитки с плеча Летунова Елизавета погрозила пальцем Соломатину:
– Несносный! Неужели так трудно разузнать номер телефона? А впрочем, Андрюша, сидите в своем затворе. Пока…
"Что значит это "пока"? - рассуждал Соломатин. - Пока… Покедова, что ли, брошенное пустяковому знакомому? Или подсказка - сидите, Андрюша, пока в своем затворе? А-а-а, не все ли равно? И вот еще что, - пришло в голову Соломатину. - Кузины… Особой радости приезд Летунова у кузин не вызвал. Странно…"
А красный автомобиль уже отлетел от усадьбы Каморзина. Болид не болид. Но все-таки…