- Не бойся, - полушепотом окликнул Иллу Берест. - Она ничего плохого не делает. Посмотри, - он распахнул рубашку на груди, показывая рубец от ножа. - Вот от этого Ирица меня за неделю на ноги поставила.
- Ну и дела! - потрясла головой Иллесия. - Это как так у нее получается?!
- Ирица - лесовица, - произнес Берест. - Только молчи об этом, ладно?
- Да уж конечно! - воскликнула Илла, глядя на Ирицу круглыми от удивления глазами. - А то вся Богадельня сбежится! Само собой, никому ни слова.
Когда Берест и Хассем ушли в город, Ирица села на свободный топчан, прислонившись к стене: у нее кружилась голова. Леса, который поддерживал ей целительную силу, вокруг не было, и Ирица отдала Зорану просто часть своих жизненных сил.
- Не выспалась, - по-своему решила Иллесия. - Ну, посиди. А ты правда настоящая лесовица?
- Да, - ответила та. - Ирица - моя трава.
Илла с удивлением присматривалась к Ирице, к которой до сих пор относилась, как к тихой младшей подружке. Потом Иллесия принялись за свои обычные утренние дела по хозяйству. Девушки переговаривались негромко, чтобы не разбудить Зорана.
- Ты лесовица, а замуж идешь за человека, - расспрашивала Ирицу Илла, выметая веником сор из угла. - Ты что, его так полюбила, даже своим предпочла?
- Как это предпочла? У меня других и не было. Он мне имя дал… - ответила Ирица.
- И все? А что, из ваших, лесных, подходящих ребят не нашлось?
Ирица покачала головой:
- Дубровники - мои братья.
- Вот как! - Иллесия кивнула, оставила веник и подсела к Ирице на топчан. - Только знаешь, что я тебе скажу? Как подружке - не обидишься?
Ирица вопросительно посмотрела на Иллу.
- Смотрю я на тебя: как это ты сама за парнем бегаешь?
- Я бегаю? - не поняла лесовица.
- Ну, а как еще назвать? Вы еще не поженились даже, это он вокруг тебя плясать должен! А ты с него глаз не сводишь, вот таких, - Иллесия хихикнула и изобразила, как могла, влюбленный взгляд. - Берест для тебя свет в окошке. Он тебе запретил в кабак ходить, а ты и слова поперек не скажешь. Сидишь тут одна, скучаешь в темноте, а ослушаться боишься. Вот пошли-ка хотя бы сегодня со мной… Не съедят же тебя! Меня же не съели. Хоть на людей поглядишь. А то смотри, подруга: он тебе на шею сядет.
Ирица с непонимающей улыбкой глядела на Иллу.
- Я его не боюсь.
- Ты избалуешь его. Знаешь, как ребята нос задирают, когда видят, что девчонка влюбилась и никуда не денется? Так что, подруга, не будь такой овечкой!
Тихо рассмеялся Зоран. Девушки думали, что он спит. Во всяком случае, Ирица велела ему спать и была уверена, что ее магия действует. Но Зоран рассмеялся:
- Берест - парень хороший. К нему можно и без строгости, Ирица. Увидишь: женится - сам тебя будет слушаться.
- А, смотри-ка, проснулся! - обрадовалась Илла и села ближе к Зорану, провела ладонью по его заросшей бородой щеке и улыбнулась. - Ну, как, ничего не болит?
Зоран только покачал головой.
- Раз уж я слышал ваш разговор, хотите, секрет вам открою? У женщины, которую любишь, слово имеет силу заклятья. Вот скажет она: "Ты хромой бродячий пес" - и будешь псом всю жизнь. А скажет: "Ты прекрасный витязь" - и будешь прекрасным витязем.
Илла рассмеялась.
- Смотри-ка, хромой бродячий пес, слова-то какие жалобные, - подмигнула она Ирице.
- Ну, всякая девчонка захочет лучше с прекрасным этим… витязем жить, а не с псом бродячим, - продолжала она. - Так что если она не дура, то и назовет как надо. А если дура, зачем в нее такую влюбляться? Ты люби ту, которая верные слова скажет и в "пса" не превратит.
Зоран кивнул, накрывая ее ладонь своей, тяжелой, точно каменной.
Ирица сидела на краю топчана и задумчиво смотрела на них.
В тот же день Ирица решилась. Она сбегала в кабак, чтобы принести Зорану горячей похлебки.
- Если кто пристанет, - наш народ сама знаешь какой, - я тебя в обиду не дам! - ободрила Иллесия.
- Никто меня не обидит. Пусть только сунется, я его так оцарапаю! - смело ответила Ирица.
Она впервые без дрожи и страха вспомнила, как на хуторе защищалась от хозяйского сына, как напугала его вдруг засверкавшими по-кошачьи глазами и убежала в лес.
Когда Зоран поел и снова уснул, Ирица, завернувшись в одеяло, неподвижно сидела в углу. На душе у нее было тревожно. Она вспоминала, как Илла изображала "влюбленный взгляд" и смеялась над ней. "Вот так и Зоран смотрит на Иллу, - думала Ирица. - Человеческие девушки не "бегают" за парнями, у них все наоборот!".
На другой день Ирица сказала Иллесии:
- Я опять пойду с тобой в кабак. И сегодня я останусь, а Зорану обед ты понесешь. Он тебе больше обрадуется.
Кабатчик не был против, чтобы Илле помогала девушка в крестьянской одежде, из земляков ее сожителя. Хозяин даже обещал накормить Ирицу даром. Ирица возилась на кухне, бегала вместо Иллы в темный чулан за крупой. Илла ругалась - "там темно, как у демона в заднице, и крысы в локоть длиной!". Ирице в темноте было нетрудно найти все, что угодно, а крыс она не боялась. Правда, из кухни Ирица не высовывалась и на стол не подавала.
А на третий день Ирица сказала Бересту:
- Я буду ходить в кабак помогать Илле. Я уже ходила, я теперь все умею делать, как Илла. Она меня научила.
Зоран с Иллой переглянулись. Берест нахмурился, но Ирица быстро добавила:
- Я никого не боюсь. Как другие женщины у людей, так буду и я.
Берест вдруг широко улыбнулся, и Ирица невольно начала улыбаться так же.
- Хочешь - так будь… Вот ты какая, оказывается! А я думал, ты совсем робкая.
- А я нет… - сказала Ирица тихо, и Берест обнял ее, а потом пошел на улицу за водой. Во внутреннем дворе развалин был вырыт колодец.
Ирица вышла следом за ним.
- Скажи, Берест, - вдруг окликнула она. - Я за тобой бегаю, да? У людей так не делают? Это плохо, что я тебя так сильно люблю?
Берест обернулся и быстро подошел к ней.
- Скучаешь одна? - и - почти шепотом: - Белка лесная… А я-то как без тебя скучаю!
- Смотри, дом моего бывшего хозяина, - показал Бересту Хассем во время одной из их вылазок в город.
На всякий случай они обошли дом стороной, чтобы никто из знакомых рабов не узнал Хассема и не полез с расспросами.
Потом всю ночь Хассем вспоминал единственное, что ему было жалко в прошлом: бывшего актера Энкино, которого судьбой невольника занесло на господскую кухню чернорабочим.
Что Хассем о нем знал? Что он родом из приморского южного города Тиндарита. Отец Энкино был домашним учителем-рабом, который жил почти так же, как живут господа, учил хозяйских детей, толковал самому хозяину трудные места из философских трактатов и смотрел за библиотекой. Однажды хозяин продал своего домашнего мудреца богатому аристократу из Анвардена, большому поклоннику театра. Ученый раб должен был переводить для нового господина классические пьесы с древнесовернского языка. Энкино чем-то привлек его внимание, и его купили вместе с отцом. Новый господин взял его в труппу. Энкино играл мальчиков и девочек, потом - девиц, а когда подошел, наконец, к тому возрасту, чтобы начать играть юных героев, господин охладел к театру и распродал актеров.
Энкино попал на господскую кухню.
Хассем помнил, как кухарка, бранясь, учила его чистить котел песком.
- Вот посмотрите, никакого толку не будет от этого белоручки!
- Надеюсь, что будет, госпожа, - возразил новый раб и чуть-чуть улыбнулся. - Я допускаю предположение, что научиться чистить котлы возможно.
Поначалу Энкино плохо понимал невольничий жаргон. Впрочем, нахвататься новых слов было для него парой пустяков. Бывший книжник не потягался бы силой ни с одним рубщиком мяса, но работа уборщика и посудомоя пришлась ему в самый раз: Энкино никогда не был слабого сложения, и если бы успел, как мечтал, поиграть на сцене героев, ему не стыдно было бы надеть доспехи.
Он почти сразу почувствовал, что умудрился вызвать к себе враждебность всей кухни. Энкино не знал, почему: он старался делать свою работу хорошо и со всеми был безобидно учтив.
Хассем слышал пересуды о новичке. Говорили, что если южанин был "почти господином" и за какие-то провинности его бросили в грязь, то нечего ему теперь смотреть так, как будто бы он "тоже человек". Это сказал помощник мясника, здоровый крепкий мужик, который когда-то был таким же кухонным мальчишкой, как Хассем, и кухарка посылала его выносить помои или перебирать гнилой лук. Хассем прислушивался к разговорам, сидя на своей постели в самом углу. Он понял, что на южанина сердятся потому, что у него слишком много гордости. Хассем думал: на самом деле у него гордости не много, но всем и это кажется чересчур, потому что его "бросили в грязь".
Хассем еще в детстве держался особняком и с годами становился все более замкнутым. Порой, когда его окликали за работой, он отзывался не сразу. А по вечерам часто выходил во двор и неподвижно сидел у стены пристройки; дозваться его тогда было очень трудно. О нем говорили: "опять чудит", но никто не спрашивал, о чем он думает и что с ним происходит в это время.
Теперь он думал об Энкино: что нет никакой справедливости в том, как с ним поступают. Ему в лицо отпускали неприличные шутки; на пути ставили ведра с водой, чтобы он споткнулся; кто-нибудь крал и прятал его башмаки, его толкали, портили ему еду. Энкино не умел даже толком браниться. Книжные проклятья вспыльчивого, как все южане, парня вызывали в ответ хохот, но самая потеха начиналась, когда Энкино пытался объяснять.
- Постойте! - восклицал он. - Все же не так, как вы думаете! Мир - и тот, возможно, устроен совсем не так, как вы думаете!..