* * *
Впереди маячило вечернее выступление, а перед ним - миллион ничтожных забот городского уклада жизни, от которых избавлены счастливые в беспечности своей путники. Бандон, в частности, сегодня чинил сарай, в недрах которого Гумбольдт с Хряком наполняли бездонную угольную яму. Источником этому служили городские топливные склады, куда тщательно готовилась очередная вылазка гаеров.
Все в мире относительно, кроме нескольких досадных обстоятельств, как, например, градация "дурное-хорошее" в отношении складской охраны. Дурная охрана, скажете вы, хороша, и не ошибетесь, если сами из тех, кто с тачкой стоит у забора склада, намереваясь часть общего сделать частным. То есть попросту украсть, стырить, отжать немного себе. Хорошая же охрана дурна для вора и чревата безграничным конфузом. Вот вам и философия бытия…
Непреложны и законы статистики, повторяемость в которых - не последнее дело в осуществлении возможного. Говоря проще, четырежды уже паре упомянутых гаеров удалось безнаказанно стащить уголь, хотя один раз не без риска для жизни: арбалетный болт, пущенный дрожащей рукой неюного уже стража, со стуком вошел в борт, отозвавшись колоколом в сердцах. А мог и в живую плоть! Сегодня предстояло сызнова кинуть кости малопочтенного ремесла, уповая в судьбе на лучшее. И ведь кинут, ибо некуда деться: платить за квартиру нечем, а жить, господа и дамы, где-нибудь надо.
Глава 17. МУСОРНЫЙ ТУПИК
Вечерело. Публики собралось не больше десятка, если не считать спящего на углу нищего, храпевшего ритмично и самозабвенно. Впору было принять его в труппу для аранжировки. С неба сыпал колючий дождь с ледышками - прародитель серого цвета и отставшей от стены штукатурки.
"Прыгающая лягушка" выступала в Мусорном тупике - местечке у Восточных ворот, вполне оправдывающем свое название. Вид на городскую стену перекрывала целая гора мусора, тщательно оберегаемая семьей Бушей - многочисленным и жестоким кланом тошеров и мусорщиков, управляемым Шикарной Джонни - темнокожей шестидесятилетней женщиной весомых достоинств. Одним из них была слоновья непреклонность в делах, благодаря которой мусорные отвалы Сыра-на-Вене регулярно пополнялись телами незадачливых конкурентов, посягнувших на территорию семейства (или отдельными их частями - при смягчающих обстоятельствах).
Сама она не пропускала ни единого представления, занимая на правах владелицы подмостков королевскую ложу у окна личного будуара во втором этаже дома - прямо над головами комедиантов. Время от времени оттуда раздавались аплодисменты и грубый хохот, поощрявший клоунов тузить друг друга с самоотдачей.
За месяц со дня знакомства никто из "Прыгающей лягушки" не встречал Шикарную Джонни на улице. Судя по наблюдаемому фрагменту, выбраться наружу представляло для нее немалую проблему: лицо и плечи почтенной леди почти перекрывали собой окно, оставляя лишь узкую полоску над головой, через которую курсировали откормленные зеленые мухи, в которых недостатка не ощущалось.
Немало беспокойства госпожа мусорной империи вызывала у Гумбольдта, коему явно благоволила. Хвет, у которого свербело в носу от вони, выходил, приплясывая, вперед, заводя известную нам шарманку:
- А теперь, уважаемая публика! Перед вами выступит мировая знаменитость! Глотатель шпаг, огня и нечистот! Бывший церемониймейстер Его Величества! Колдун и полиглот - Великолепный Хряк!!!
- На хрен жирного!!! - командовали из ложи. - Гумми, покажи класс!
После чего тощий, словно покрытый ржавчиной клоун, в третий или четвертый раз выходил вперед, вжав голову в плечи, чтобы сотворить свое искусство. Шикарную Джонни разрывало от смеха. Публика - сплошь ее потомки и приживалы - вежливо аплодировала, поглядывая наверх. Королеве нравится спектакль. Королева в восхищении. Возрадуемся!
Хряк, лишенный сцены, вздрагивал щеками от злости, отступая назад к повозке. Кляча косила на него карим глазом, продолжая шарить губами в торбе, ни грамма не сочувствуя толстяку.
- Не ревнуй, папаня, - подтрунивал над ним Хвет, тыча в мягкий бок дудкой. - Женишься на ее дочке: то же самое, только на полтора века моложе. Будешь принцем большой помойки! Карьера, хах! Самое оно для тебя.
В самом деле, впереди остальных стояла подбоченясь точная копия мадам Буш, толстокостная и крупная, как замковая башня, но еще достаточно подвижная, чтобы самостоятельно спуститься по лестнице. Девица не без интереса поглядывала на Хряка, который приходился ей по плечо.
Восхищение госпожи Буш имело твердую цену: из окна поверх горшка с засохшей геранью летела горстка липких перепачканных монет. Каждый предмет, попадавший в руки семейства Бушей, через минуту выглядел так, словно неделю отмокал в дегте. (Чистоплотный Бандон предлагал обжигать монеты на костре, чтобы не подхватить чуму.) Вдогонку за монетами летела засаленная бумажная розочка - одна из десятка, украшавших немытые кудри Шикарной Джонни.
Хвет, выполнявший функции казначея, живо выуживал из грязи гонорар, стараясь делать это одной рукой, потому что второй ему раньше или позже придется… Впрочем, не важно. За этим Гумбольдт кланялся, всем видом обозначая финиш представления, растопырив руки, выводил на поклон остальных артистов - и мгновенно лез на облучок, спеша укатить от опасной фурии. Бандон едва успевал схватить за уздцы Клячу, чтобы не пришлось догонять повозку.
* * *
- Я больше не желаю выступать на помойке, - заявила Аврил очередной раз, кутаясь в мокрую попону за спиной Гумбольдта.
Пожитки, с которыми труппа колесила по кантонам, выгрузили в сарай вдове, так что теперь все разместились в полупустой повозке.
Небо между домами сделалось грязно-синим, как вареная жила. Улицы в этой части города были настолько узкими, что приходилось поджимать свешанные с борта ноги, чтобы не биться коленями о стены.
Заявление Аврил осталось без ответа.
- Надо что-то делать! Мы что, за этим сюда приехали? - не унималась она, глядя на всех по очереди.
Ее глазам предстало несколько сгорбившихся, промокших до нитки спин и лошадиный круп, лоснящийся от дождя, как огромный шерстяной леденец.
- Вот, женим Гумбольдта, заживем по-человечески. Та куча барахла у стены, вестимо, пойдет в приданое, - зевая, предложил Хряк. - Что там с денежкой у нас? - он быстро переменил тему, не дав ввязаться в разговор "жениху".
- На еду хватит, - мрачно отрезал Хвет.
- На еду?! - забеспокоился толстяк, ерзая под мокрой мешковиной.
- Нам еще вдове платить за жилье. Рано или поздно…
- И Клячу перековать, - пробасил Бандон. - Вишь, хромлет?
- Что за хрень! Ничо не хромлет, идет, как невеста! Мне надо выпить от унижения, - заявил Хряк, раскачиваясь взад-вперед на задке повозки. - Я артист! Требую уважения к своему таланту! Без вина я не могу войти в образ.
- Не свались в лужу, мешок ты с причиндалом.
Чем дальше от Мусорного переулка, тем оживленнее становился Гумбольдт, будто с него снимали кандалы. Особенно с языка. Обычный заряд сквернословия к нему понемногу возвращался, и теперь честолюбие каждого находилось в опасности.
- Хряк, денег только на поесть, - терпеливо пояснил Хвет.
- Эх… А может, нам брагу поставить? - предложил разочарованный толстяк. - Только ждать долго, пока созреет…
- Поставь, поставь… Все тебе дело, - ответствовал ему Бандон.
- Тебя надо подковать, а не кобылу, жлоб! - обласкал его недовольный Хряк. - Что за жизнь?
- Я и говорю, - тут же проявилась Аврил. - Пора или двигать дальше, или менять что-то. Хвет, что скажешь, а?
- Я тут видел одно объявление… - вкрадчиво отозвался Гумбольдт - тоном, не предвещавшим ничего хорошего. - Что-то вроде комедиантской артели. Может, и хрень, конечно…
- О чем речь, Гум? - заинтересовалась Аврил.
Из-под попоны высунулась мордочка макака, чуткого к настроению хозяйки.
- На вот, - протянул Гумбольдт вчетверо сложенную бумажку.
На размякшем оттопыренном уголке читалось солидное, набранное жирным слово "Гильдия".
Глава 18. ХРАМ НАУКИ
Вблизи недостроенного здания университета собралась толпа. Казалось, здесь вот-вот начнется распродажа века, если таковая бывает в семь утра на строительной площадке. Всюду слышались крики, стук чего-то железного обо что-то каменное, шорканье пил о бревна, хруст и тарарам. Как безумные скрипели лебедки, а лошади ржали так, словно неслись в авангарде битвы.
Кир стоял в конце длинной очереди, голова которой терялась где-то за штабелями досок и кирпича. Из-за угла сторожевой будки на него неодобрительно смотрела замотанная по шею статуя стародавнего поэта, писавшего во времена, в которые во всей стране не нашлось бы столько людей, сколько собралось в это утро здесь. Впрочем, он и писал в основном про богов, овец и урожай, так что люди поэта не особо интересовали.
Обитатель будки - сторож с пышными бакенбардами находился подле, тщетно пытаясь отогнать ревущую беременную ослицу от мешка с деликатесной по ее понятиям паклей. Ослица была настойчива, и спор решался не в пользу двуногого стража.
Надо всем этим скопищем людей, животных и предметов возвышался каменный исполин с прорезями дверей и окон, грани которого методично покрывали штукатуркой бригады маляров в деревянных люльках, скользивших вдоль стен подобно водомеркам на поверхности пруда. При этом верхние орошали брызгами нижних, создавая почву для несмолкаемого скандала.