Сервиз фарфоровый отправился на подоконник, потеснив герани, а на столике Аврелий Яковлевич расставлял склянки в одном ему понятном порядке.
- А мне что делать? - Гавел наблюдал за манипуляциями Аврелия Яковлевича с возрастающим интересом.
И к склянкам присматривался.
И к свечам, которые под обыкновенным-то взглядом были белыми, а если искоса, как на монетку, то отливали - одни черным, густым и недобрым, другие - краснотой. Были и такие, которые белыми оставались, только и белизна эта представлялась нехорошей.
Во всяком случае, желания свечи потрогать у Гавела не возникало.
А тарелка, ежели глянуть с прищуром, то сверкает прямо…
…и ложка вовсе не грязная, но не то серебряная, не то золотая… красивая…
- Не трожь, - предупредил Аврелий Яковлевич, отодвигая ложку. - Потом поймешь, что иные вещи каждый ведьмак под себя делает. И своею силой их поит из обряда в обряд. Оттого и меняются они. Эту ложку мне еще батя делал и с собою дал, когда в матросы продал… я-то на него не в обиде. Времена были такими… у бати еще пятеро нас осталось, тех, которые малые, не своим домом живут. А у старших и свои пошли. Год неурожайный. И кузница погорела, небось не сама собой, ну да старое дело… главное, что эта ложечка мне памятью была. Берег ее, а теперича она меня бережет.
- И у меня…
- Будет. - Аврелий Яковлевич усмехнулся в бороду. - Или уже есть. Сам подумай, с которой из вещей жальче всего расстаться выйдет.
Долго думать не пришлось.
Камера.
Его, Гавела, верная камера, с первого гонорару купленная, уже старенькая, износившаяся вся, но ласковая…
- От и верно, - кивнул Аврелий Яковлевич, глядя, как Гавел камеру баюкает. - Береги. И никому в руки не давай. Лучше, ежели вовсе никто про нее не дознается, а то ведь… через такие вещи навредить крепко можно.
Камера была живой.
Нет, не дышала она, и не стучало под корпусом механическое сердце, однако же Гавел ощущал ту незримую с нею связь, о которой говорил ведьмак. И отложил камеру неохотно. Повинуясь порыву, накрыл ее подушкой.
- Правильно. - Аврелий Яковлевич капал из синего флакона в таз, и темно-синяя маслянистая жидкость норовила собраться в центре, а ведьмак таз накренял то влево, то вправо. И по донцу его расползались синие же узоры. - Прятать такие вещи - это естественно… гляди, настойка одолень-травы… брать надобно не всякую, а только ту, которая на кладбище старом растет… на крайний случай, у кладбищенской стены. И в полночь. На рассвете сила уже не та…
Он сменил флакон.
- Корень чернухи, ее еще травой висельников именуют, - красные капли растекались поверх синего узора новым сложным плетением, - оттого, что вырастает именно там, где человек повесился… случается, что и нарочно вешают, чтоб… а это зимолюбка, травка самая обычная… ночная ромашка…
Он перебирал флаконы, рассказывая о каждом. И Гавел слушал.
Кивал.
Пытался запомнить, но выходило плохо.
- Ничего, - утешил его Аврелий Яковлевич. - Не все сразу. Я по первости тоже путался, но запомнил… белоголовник… надобно осторожно, потому как ядовитый очень…
Серебро чернело и дымило.
Дым был едким и отчего-то не развеивался.
- Зеркальце дай…
Гавел молча протянул.
Зеркало опустили в марево, которое к зеркалу и прилипло; а потом сунули в руки Гавелу, велев:
- Смотри. Вспоминай.
- Что?
- Кого. Ее лицо. Ты же видел.
Видел, чужими глазами, чужой заемной памятью, что занозой сидела, мешая Гавелу… смотрел и снова видел… руки короля, лицо его, искривленное, словно отраженное в дрянном зеркале.
Видел кровь на полу.
И стены, из которых выступали лица. И камень расплывался, натягивался, грозясь прорваться, выпустить сонмы запертых душ.
"Тебе меня не одолеть", - сказали Гавелу.
И рассмеялись.
От смеха этого замерли лица и вновь растворились в камне. А король задрожал, и кровь в его руках тоже задрожала, и стекла, которые находились где-то высоко… они сыпанули дождем из осколков. А Гавел, точнее, тот, который подарил ему память и месть, нашел в себе силы устоять.
И заглянуть в ее лицо.
Он смотрел долго, целую вечность, не замечая боли.
Вспыхнула одежда, а от нее мертвенное злое пламя перешло на кожу. И Гавел знал, что погасить его не выйдет…
Он просто стоял.
Смотрел.
И это уже было победой.
"Все равно ты ничего и никому не расскажешь, глупый ведьмак", - сказала она, толкая раскрытой ладонью в грудь. И тот, кто ненадолго ожил, упал на измаранный кровью пол.
Он жил долго.
И кричал от боли, надеясь, что смерть будет милосердна.
Дождался.
- Молодец, - сказал Аврелий Яковлевич, когда смерть явилась-таки, к счастью, не за Гавелом, но за иным, тем, чьего имени он так и не спросил.
Ведьмак вынул из обожженных, стремительно покрывавшихся волдырями пальцев зеркало. Рама оплавилась, пошла потеками. И само стекло сделалось темным, черным почти. Аврелий Яковлевич торопливо перевернул его, бросив:
- Не смотри. Потерпи. Я сейчас.
Волдыри лопались, и из-под кожи проступала сукровица. Запах паленого мяса вызывал тошноту… и мешался с гарью свечей, с тяжелым болотным ароматом зелья, которое все еще кипело в тазу. Гавел хотел встать, но понял, что сам не сумеет.
И кажется, он кричал, если рот заткнут полотенцем.
- Ни к чему людей будоражить больше обычного. - Аврелий Яковлевич, спрятав зеркало, полотенце вытащил. И таз подставил, тот самый, с остатками зелья, в который Гавела вывернуло. - Ну прости уж старика, нельзя было иначе… когда с колдовками такими дело имеешь, то кто-то должен страховать. С тебя, уж извини, страховщик никакой… знаешь мало.
Гавел позволил лицо вытереть.
И воду, которую Аврелий Яковлевич поднес в фарфоровой чашке, лишь слегка оную ополоснув, пил жадно. От воды пахло кофеем, а на зубах скрипели кофейные крупицы.
На Аврелия Яковлевича он не злился и обиды не испытывал, понимая, что так оно надо было. Откуда понимание взялось, Гавелу было неизвестно, однако же боль нынешняя, телесная, показалась сущею безделицей по сравнению с тем, что довелось испытать сгоревшему ведьмаку.
- Зачем? - только и сумел выговорить Гавел.
Аврелий Яковлевич вновь смешивал зелья, на сей раз быстро и без лишних разговоров. Лил в ту же чашку, перемешивая пальцем.
- Затем, что теперь у нас есть истинное обличье ее. Или ты думаешь, он… - Аврелий Яковлевич ткнул пальцем в кость, - не понимал, что с ним сделают? Понимал, но рискнул… и видишь, не зазря рискнул. Есть обряды, которые позволят… многое позволят… по обличью человека можно порчу навести, а можно и снять, проклясть или судьбу перечертить, одарить удачей или неудачей, связать с кем надобно или отвязать… сильнее только те обряды, которые на крови. К счастью, умельцев этаких, которые обличье запечатать способны, немного.
Гавел подозревал, что аккурат такой вот умелец и сидит рядышком, раздирая на полосы роскошную льняную простыню. Простыня трещала и сопротивлялась, ибо была сделана из льна преотменнейшего качества, однако куда ей супротив силы Аврелия Яковлевича.
- С ней-то посложнее будет, чем с человеком обыкновенным. Ту же порчу она враз почует и скинет. Или проклятие… но сила, Гавел, как монета, всегда две стороны имеет… и обыкновенного человека я его же силой связать не сумею… а с нею - иной коленкор… руки давай…
Гавел протянул.
Волдыри добрались до самых локтей, и кожа, покрасневшая, растрескавшаяся, была отвратительна с виду, а на прикосновения отзывалась глухою тянущей болью.
- Потерпи уж… - Аврелий Яковлевич, надо сказать, орудовал очень осторожно, покрывая руки от самых пальцев до локтей толстым слоем прохладной, пахнущей жженым сахаром мази.
- Это она меня…
- Если бы она тебя, то мы бы не беседовали.
Мазь впитывалась быстро, и боль утихала. Аврелий Яковлевич же оборачивал руки тканью и действовал столь ловко, что Гавел заподозрил: ведьмаком быть ненамного легче, нежели крысятником.
- Это ты сам себя. Воображение живое. Разум увидел, а тело подчинилось. Тело завсегда разуму подчиняется, запомни.
- Я себя…
- Оттого и должен быть кто-то рядом, чтоб оборвать обряд, если вдруг… сейчас волдыри вот, а еще немного - и вспыхнул бы.
- Я?
- Ты, Гавел, ты…
Об этом думать было странно. И Гавел позволил себе не думать.
- Вставай. Тебе поспать надобно. После обрядов оно завсегда без сил… ничего, привыкнешь…
Привыкать к подобному у Гавела желания не было. Он позволил довести себя до кровати и без возражений рухнул на перину, от которой пахло все той же жженой карамелью. А может, запах этот лишь примерещился Гавелу.
- И что теперь? - спросил он, страшась закрывать глаза. Чудилось - поддастся сну и вернется туда, в чужое прошлое, в чужую мучительную смерть.
- А теперь мы этой хельмовке хвоста накрутим, - ответил Аврелий Яковлевич и, положив тяжелую ладонь на голову Гавела, велел: - Спи уже.
И Гавел заснул.
К счастью, снов он не видел никаких…
…возвращение Евдокии, как, собственно, и отсутствие ее, осталось незамеченным. Еще одна странность, малая, но… неприятная.
А если бы она, Евдокия, и вправду исчезла?
Когда бы хватились? За ужином, к которому являться должны были все и в порядке обязательном? Или еще позже? Этак и сгинуть можно… ненароком…
- Ева, - Лихо довел до самого Цветочного павильона, - я должен…
…вернуться.
…и заняться паном Острожским, тело которого осталось где-то под Гданьском…