2
Приморский городок Альяссо похож на краба-сигнальщика. Бухта, образованная двумя мысами-клешнями, гостеприимно распахивает свои объятия; прямо в порту уже булькает, пенится варево дел, делишек, делищ, звонкая монета снует из рук в руки, товары, такие и сякие, отправляются на склады и со складов, грузчики кряхтят, катятся по сходням тяжелые бочки, зеваки не зевают и норовят подхватить выпавшее из тюка ("Что упало, то пропало" - вот она, воплощенная народная мудрость!), корабельные плотники в доке латают распоровшую себе чрево "Цирцею", сборщики налогов недовольны: жарко сегодня, - они всегда недовольны, такой монетой ворочают, да почти вся - мимо кармана, за исключением хабара, но хабар - это ж разве доход, слезы одни! - тут и у самого мягкого человека характер испортится. Ну а чтобы настроение поднялось - идем на рынок, он начинается прямо здесь, в порту, и разрастается, ширится, пускает корни: весь Нижний Альяссо - сплошные прилавки, магазинчики, лавчонки - "Эй, красавец, купи барышне ожерелье, недорого отдам!", "А вот изюм, кому изюм, по новому манеру изготовлен, без косточков, кому изюм, а вот изюм…", "У мэня лючшие клинки на всом пабэрэжье, вэришь?!" - и так далее, кто был в Альяссо - поймет, кто не был - представит. А нам пора дальше, в путанице улиц нижнего города заблудиться легко, от "Кости в горле" до "Стоптанного сапога" путь неблизкий, хоть, конечно, по дороге этой сапоги не стопчешь, но времени потеряешь преизрядно, особенно если идти не напрямую, а петляя, словно уходящий от погони заяц. Фантину бы это сравнение не понравилось, он предпочел бы что-нибудь более возвышенное - пусть будет леопард или рысь. Тем более что часть пути Лезвие Монеты проделывает как раз поверху - не по веткам деревьев, конечно, а по крышам домов; в этом нет ничего удивительного, Альяссо - городок, выросший на скалах, улицы его тянутся снизу вверх, и иногда кровля одного дома находится вровень с первым этажом другого. Однако Фантин предпочитает крыши даже тогда, когда мог бы идти по мостовой. Он решил сходить в "Сапог" вопреки дурным предчувствиям, но это не значит, что напрочь утратил осторожность.
Напротив нужного ему постоялого двора располагалась лавчонка Лавренца-Кожевника, который, вопреки фамильному прозвищу, торговал не только изделиями из кожи, а вообще любой обувкой, частью производимой его подмастерьями, частью - закупаемой у заморских торговцев. Фантин и Лавренц были хорошо знакомы, так что Кожевник позволил ему устроиться на чердаке мастерской, где есть удобное окошко, выходящее прямо на улицу. "Вот тебе мешок, набитый соломой, если что-нибудь понадобится - только скажи". - "Спасибо, Лавренц". - "…Что стряслось-то?" - "Пока ничего. Просто хочу поосмотреться", - оба преступили на полшага неписаные законы: один устроился наблюдать за заведением общего приятеля, другой спросил о причине. Каждый немного смущен, но время все расставит на свои места, пока же - тс-с-с! - не будем шуметь: засада сродни рыбалке, она не терпит громких звуков, резких движений и торопыжества. Солнце сползает по небу прямо на пики дымоходов, Альяссо продолжает торговать, выпивать, взимать налоги, браниться, рожать, отходить к праотцам в мучениях или же безболезненно; по улицам чаще, чем обычно, прохаживаются стражники, всегда попарно, в полном обмундировании и с алебардами на плече (как уже говорилось, город взбудоражен дерзким грабежом на вилле подесты, синьора Леандро Циникулли). Фантин лежит на чердаке, солома колется, но это ничего, бывало и похуже, главное - предчувствие беды приумолкло: то ли послушалось хозяйского приказа, то ли нет больше причин для беспокойства.
Наконец бьют часы на башне - пора идти. Лезвие Монеты в последний раз окидывает взором улочку, встает в полный рост - на чердаке потолок низковат, но и Фантин отнюдь не дылда, не зря же носит такое имя, - спускается по деревянной лесенке, благодарит Кожевника и ступает на булыжники мостовой. Пересечь улочку - дело нескольких шагов; Лезвие Монеты останавливается под вывеской "Стоптанного сапога" (угадайте, что на ней изображено!), бессознательно касается кончиками пальцев кожаной рукоятки кинжала, наконец толкает дверь и входит в харчевню, что при постоялом дворе.
Здесь дымно, душно, весело. Вечер только начинается, но постояльцы и завсегдатаи уже заняли лучшие места и успели принять по кружечке для разогреву. В углу, прикормленный и благодушный, бренчит на струнах… гляди ж ты! тот самый музыкантишка, что нынче утром не давал Фантину отоспаться в "Кости"! Видать, попросили его оттуда или сам перебрался, где потеплей да народ поприветливей; Лезвие Монеты пытается злорадствовать, но душа отказывается: в самом деле, жалко тебе, что ли, каждый зарабатывает на хлеб и вино как может. Не всем же пробавляться благородным искусством прикарманивания того, что плохо лежит, - это уже подает голос Фантинова самоирония, он бы и рад слышать ее пореже, да не получается. Ну, пусть… - и это относится в равной мере к поющему musicus'у и к иронии.
Так, а где же хозяин заведения, достопочтенный Рубэр?
- …почему?! Я спрашиваю тебя, и не смей отворачиваться и молчать, не смей мне лгать, слышишь! Неужто я мало платил тебе?! Такая у тебя благодарность, да?
Вот и Рубэр. За последние годы, после того, как остепенился и завел собственное дельце, он изрядно растолстел, да и заботы о "Сапоге" здоровья не прибавляют. Впрочем, Ходяга никогда не мог похвастаться покладистым характером. Сейчас он распекает какую-то девицу, видать, из своих же служанок, та - мертвенно-бледна лицом, слушает его брань безропотно и не пытается вставить ни словечка в свое оправдание. То ли знает, что сейчас это бессмысленно, даже опасно, то ли до смерти напугана Рубэровым рыком. Интересно, в чем ее, собственно, обвиняют? ага:
- Нет, представьте только: взять и украсть целых два кувшина с молоком! Видит Бог, я не скряга, не скупердяй, но это ж немыслимо - два кувшина! Они что, витязи какие-нибудь, твои младенцы, а? Может, они съедают в день по возу хлеба и выпивают по котлу молока, я не знаю, это ж ни в какие ворота!.. А теперь что? Теперь откуда я возьму молоко, чтобы готовить багели, и ризотто, и гноцци?.. наконец, чтобы угостить им моего лучшего друга?! - Разумеется, от глаз Рубэра в "Сапоге" ничего не скроется, он давно заметил Фантина и теперь, наскоро отдав распоряжения - в том числе отчитанной служанке, - спешит навстречу гостю.
- Извини, старик, сегодня ты останешься без выпивки!
- Ничего страшного, - отмахивается Лезвие Монеты - и уже потише спрашивает: - Ну, так в чем дело?
- А?
- Эту вот записку ты писал?
Ходяга, насупив брови, вглядывается в бумагу.
- Нет, не я. - Он едва успевает перехватить за руку Фантина, который уже начал разворачиваться к выходу - стремительно и плавно, готовый в любой момент к нападению откуда угодно; он и Ходягу сейчас едва не ударил кинжалом, да вовремя остановился. - Не я, - повторил Рубэр, - а мой сынишка. Под мою же диктовку. Что ты, в самом деле, как ужаленный.
- Прости, - Фантин постарался незаметно спрятать кинжал обратно в ножны. - Итак, для чего я тебе понадобился?
- Не спеши. Сядь, поешь, выпей… хм… ну, не молока, так чаю, чай же ты пьешь, верно? Тебя хотел видеть один человек, он скоро подойдет… Да не дергайся ты! Всюду видишь одни засады и облавы, сядь, говорю, поешь, а то обижусь вконец! Ну же, Фантин!
Ладно! - сел, у Рубэра уже и отдельный столик освобожден, тарелками спешно обставляется, чайничек изящный из носика пар пускает; запахи такие-е-е!.. - руки сами тянутся к ножу, но не чтоб ударить кого-нибудь в бок - чтобы нарезать холодные говяжьи языки с артишоком, посыпать тертым сыром ньокки да полить чесночным соусом знаменитые Ходяговы каштановые оладьи, да раздумчиво откусить, пожевать не спеша. Чем мы не господа?! Фамилией не вышли, кровь не та - но и нам жизнь улыбается, верно, Рубэр?
Поговорили о том о сем, и Ходяга вскочил: дела, дела! некогда рассиживаться, даже с таким дорогим гостем, - вечер в самом разгаре, надобно отдать распоряжения, проверить, озаботиться… А ты, Фантин, кушай, не беспокойся.
Фантин кушал. Фантин не беспокоился. Он цепко всматривался в каждого входившего, но почти сразу же отводил взгляд. "Не тот". "Не эти". "Вряд ли".
И так далее.
Когда час Секача был почти на исходе и кое-кто из посетителей начал выпивать "на коня" (хоть большинство и пришли, и уйдут отсюда пешком), - Фантин признался сам себе: вечер удался. Готовили у Рубэра отлично, таинственный незнакомец, алкавший встречи с Лезвием Монеты, так и не явился. Если бы не музыкантишка со своими тягучими песнями… Впрочем, во-первых, песни были не такими уж скверными, а во-вторых, он уже перестал их петь, отдыхает, наверное.
Ну, хорошо. Позабавились и будет. Надобно позвать Ходягу, рассчитаться за ужин и идти себе подальше от "Сапога", сегодня, как раз этак начиная с часа Крысы, у Фантина есть чем заняться. Ту виллу, за которой он вчера наблюдал, следует еще разок осмотреть, уже с других точек, а чтоб туда добраться, выходить нужно прямо сейчас.
- Как вам мои песни?
Это, конечно, музыкантик. Он, не спрашивая разрешения, садится на лавку напротив Фантина; здесь, за столом Лезвия, царит мягкий сумрак, лицо бренчальника плывет туманом… да нет, понимает Фантин, лицо musicus'а в самом деле расплывается, черты его нечетки: вот, например, нос, какой у него нос - крючковатый? курносый? с горбатинкой? - не разобрать! Форма усов и бороды тоже изменчива, если не смотреть в упор, а как бы краем глаза, тогда кажется: вот-вот уловишь настоящую, но нет, все время ускользает.
Только взгляд не меняется.
Он вообще как будто с другого лица: внимательно-острый, насмешливый, самую малость уставший. Не горлопанский взгляд.
- Так как вам понравились мои песни?