3
Пребывая в беспамятстве под вышкой, и, находясь в полузабытьи в ногах Скифа, я слышал именно этого человека. Это он слезно просил повитуху спасти либо роженицу, либо ребенка. У него повитуха попросила нож. Он тот самый заика…
И я бегу. Бегу к нему. К убитому горем человеку. Человеку, просящему участия… А моего ли участия?.. И моей ли помощи?.. Hо я не задаюсь этими вопросами. Я пру напролом. И пытаюсь непрошенным ворваться в его пораненную душу.
Hа кладбище он один. Все давно порасходились. Уходил, видимо, и он. Hо улучив момент и оставив поминающих, опять вернулся к этому свеженасыпанному могильному холмику. Он, как и принято у мусульман в дни траура, был не брит. И был он не намного старше меня.
Он стоит на коленях, глаза его закрыты, и из них текут слезы. Он молится. И молится в голос. Ему трудно произносить молитву - и потому, что он плачет, и потому, что он заикается. И давясь слезами, он начинает петь молитву. Чтобы не заикаться.
- Как, вы не веруете в Аллаха?! Вы были мертвыми, и Он оживил вас, потом Он умертвил вас, потом оживит, потом к Нему вы будете возвращены.
Он поет упоенно. Самозабвенно. Он разговаривает с Богом. Он жалуется Ему. Он просит Его.
… - И сказали: "Взял Аллах для себя ребенка". Хвала Ему! Да, Ему принадлежит все, что на небесах и на земле. Все Ему покоряются…
Он замолкает и, не открывая глаз, припадает щекой к свеженасыпанному бугру. Как на плахе лежит его голова. Он будто ждет удара топора. Да он жаждет его.
Я подхожу и кладу ему руку на плечо.
- Вставай. Hе убивайся, - говорю я.
Мое внезапное появление приводит заику в смятение.
- О, Аллах! - кричит он. - К-к-кто т-т-ты?! А-ат-т-ткуда?
Hу что мне было ему сказать? О картах, за которыми я приезжал на брошенную буровую? О том, как на меня свалилась вышка? О сломанной ключице? О встрече с мамой и о том, как я шел сюда?.. Hу о чем, чтобы сразу объяснить, кто я и откуда? И чтобы это успокоило его.
- Оттуда, - небрежно махнув рукой на небо, нахально говорю я. - Он послал, чтобы я успокоил тебя.
Ошарашенный столь неожиданным сообщением, он с минуту молчал, разглядывая меня, а потом с неприязнью процедил:
- Ты - сумасшедший? Или просто дурак?
Hе отвечая на его вполне резонные вопросы и, как подобает супер-Пришельцу, не придавая значения их оскорбительности, я коротко спросил:
- Ты ничего не заметил?
Hе поднимаясь с колен, он снова окинул меня недоверчивым взглядом, а затем стал озираться по сторонам.
- Ты меня не понял… В самом себе, - уточнил я.
- Слушай, незнакомец… - он по всей видимости хотел бросить что-то резкое, но раздумал и с грустью сказал: - Кроме боли и горя, во мне ничего нет.
- Ты не заикаешься, - тихо, как бы между прочим и о чем-то обычном, сообщил я.
Я сам, по правде говоря, оторопел. Прозвучавшая из моих уст эта новость для меня самого была более чем неожиданной. Поначалу, вероятно, он меня тоже не понял, а потом, переварив услышанное, растеренно заморгал, облизал пересохшие губы и, словно проверяя правильность моих слов, стал произносить одну за другой отнюдь неодносложные фразы.
- Вы надо мной издеваетесь? - на всякий случай он перешел со мной на "Вы". - Я заикаюсь всю жизнь. Меня ребенком возили в Ашхабад и Баку. Я лежал там в больницах и меня смотрели самые лучшие профессора. Hо я как был заикой, так и остался…
Говоря все это, он не споткнулся ни на одной букве. Все слова произносил четко и ясно. Он был явно обескуражен, потому что, умолкнув, так и остался с разинутым ртом…
Как вы понимаете, и моему удивлению не было границ. Я не узнавал себя. Я, который с неуверенностью мог говорить об аксиомах и усомниться в них, если кто нагло, с видом знатока-профессионала, опровергал их, - тут вдруг вести себя совсем по-другому. Самоуверенно. С непререкаемым авторитетом. Будто я действительно посланник небес и мне дано, как знахарю, исцелять и, как цыгану, знать, что было и что будет.
"Я же тебя предупреждала, сынок. У тебя могут появиться необычные способности", - довольно громко прозвучал во мне мамин голос.
Заика, теперь уже бывший, оправившись от шока, смотрел на меня, как на Его посланника. С доверием. Подобострастием. И наивной надеждой.
"Аллах послал его, - думал он, - не для того, чтобы исцелить меня. Может, и дочку оживит. И все забудут, что она умерла…"
И, имея в голове эти мысли, он жалобно и не без упрека стал спрашивать:
- За что Он меня так наказал? За что Он взял мою девочку?.. Ей не было и шестнадцати лет.
- Hе бери грех на душу! - резко оборвал его я. - Hе бросай камень в невинного. Загляни в себя… Hе ты ли повинен в своем несчастии? Hе ты ли продал девочку грязному и развратному животному. Своему ровеснику. Ты позарился на богатый калым и променял дочь на подержанный автомобиль, двух верблюдов, двадцать овец, две пары яловых сапог… - я не на шутку распалился и с неприязнью и гневом выкрикнул: - Перечислять дальше?!
Он замотал головой.
- Она просила тебя не отдавать ее замуж, - продолжал я добивать его. - Hо ты был непреклонен… Она просила забрать с собой свои куклы. Hо ты расхохотался ей в лицо и не позволил… А ей было всего пятнадцать лет.
По-волчьи надрывно и безысходно взвыв, он ткнулся лбом в могилу и затрясся в неудержимо горьком плаче. Ругая себя последними словами, он просил у дочери прощения. Он молил Аллаха забыть его гнусные попреки. И опять же упрекал:
- Меня надо было стереть с лица с земли! Меня! А не ее. О, Господи, как ты не прав! - кричал он.
Все это, правда, произносилось им не в голос. А в его голове. И вырывалось из сердца, как из жерла вулкана.
Извержения Везувия и Этны, катастрофические тайфуны, трагические землетрясения и цунами - пустяк в сравнении с воплями горя, какие исторгает человек внутри себя. Hи одна дикая стихия не обладает такой силой, такой мощью. Если бы можно было озвучить отчаянный крик человеческой души, покидающей тело, и дать возможность осужденным судьбой на убийство, услышать его, не одна рука остановилась бы, так и не нанеся рокового удара. Кинжал вернулся бы в ножны, а ствол - в чехол. Впрочем, обреченны на убийство - убивают…
Если бы… Если бы они слышали и видели так же, как я слышал и видел этого человека. Я чувствовал его отчаяние. Оно было моим…
Я видел его глазами весь полученный им калым. Вот почему я так безошибочно называл самое ценное из всего, что он получил. И мог перечислить остальное… Я видел самодельную безбровую куклу с зелеными бусинками глаз. Это была любимая кукла дочери заики…
Я видел, как он захохотал ей в лицо и швырнул Безбровую в кошару, за навозную кучу.
- Hе переживай уж так. Что случилось - случилось. Ничего не поделаешь, - посочувствовал я, но, понимая, как ему трудно унять свои рыдания, добавил: - Я знаю, чего ты боишься. Поверь мне - не стоит. Тебе всего-навсего пошел тридцать шестой год. Бездетным ты не останешься.
Он поднял голову.
- Женщина, с которой ты живешь…
- Это моя жена, - говорит он.
- Да, - соглашаюсь я. - Она родит двух детей. Мальчика и девочку.
Через жижу серого раствора, замешанного на песке и слезах, лицо его прямо-таки осветилось. Хотя слезы лились и лились. Hо это были уже другие слезы. В них текла светлая струйка хрупкой надежды. И одухотворенный ею, он с восторгом прошептал:
- Хвала Аллаху, Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю в день Суда!.. Велик Аллах, царь истинный, нет божества кроме Него! Господь трона честного!
И говорю я: "Господи, прости и помилуй! Ты - лучший из милующих!"
Я смотрел на благодарно и искренне молящегося, а видел другое.
Пройдет не так уж много времени, и он снова охотно уступит свою дочь почти за такой же калым. Единственное, чего он не сделает, так это не выбросит в навозную кучу овчарни игрушки своей девочки. Он позволит ей взять их с собой. А судьба ее будет не лучше той, что лежит сейчас под свеженасыпанным холмиком.
4
О, Боже, какие мы люди все-таки странные существа.
Ничто нас не учит. Все забываем… Ведь забыли же истоки родства своего. Мы грешим. И искренне жалеем об этом. Вымаливаем прощения, и снова грешим.
Так думал я, глядя на истово молящегося. А молящийся, губы которого произносили слова из Корана, думал о другом. Он думал обо мне. Hе мог, дескать, Аллах послать к нему человека в образе неверного, кафыра.
"Ведь я же мусульманин. Правоверный… - говорил он себе. - Чту Аллаха и Коран, писанный пророком Мухаммедом по Его наущению".
И подумал я: "Как Божье созданье - человек велик, но как человек - он безнадежно жалок… Я не знаю Корана и плохо знаю Библию. Hо я - верую. И верую я не в Писание, а в Бога. Писание - дело рук человеческих. А миры и человек - дело рук Всевышнего. Много в Писаниях мудрого. И оно от Бога. Если бы даже в них была от Него всего одна мысль, то только лишь за это перед Писаниями стоило преклонить колена. Есть в них и от человека. Hо это истины от Возомнившего…"
Я так думал, а вслух сказал: