- В хилом теле - хилый дух, - говорю я уверенным тоном знатока.
Мама улыбается.
- Можно сказать и так, - говорит она. - Только хилый дух делает тело никчемным.
- Почему это? - уже как знаток вскидываюсь я.
- Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, - он не выполнит.
- Ты смотри! - искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.
- Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.
- Кто же тогда был бы мой папа? - со святой наивностью спрашиваю я.
- Твой отец. Без него ты - не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.
- Как он, кстати?
- Хорошо. Переживал за тебя.
- А что он не прилетел?
- Позволили только мне.
- А-а-а, - понятливо протянул я. - Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.
- Hе так уж и поздно, - сказала мама. - После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.
- Роскошно живете, - позавидовал я. - А мне уже тридцать три.
- Нет. Тебе еще нет тридцати, - уверенно говорит она.
- Запомни, ты пришел на этот свет в теле почти четырехгодовалого ребенка.
- Наверное, поэтому я такой закомплексованный.
- Да, поэтому. Ты пошел в школу, когда всем было семь лет, а тебе едва исполнилось три годика. И эта разница, о которой никто не знал, и была причиной твоего поведения с одноклассниками и взрослыми. Твое поведение и плохую усвояемость материала относили на счет инфантильности. Ты часто попадал впросак и становился мишенью для насмешек и своих сверстников, и взрослых. Тебе было обидно и больно. Hо ты ничего не мог поделать. Ты не понимал, почему остальные, как тебе внушали, лучше тебя. А ты просто-напросто находился в поле времени другого возраста. Тобой руководили чувства и инстинкты. Разум твой еще не созрел… Ты помнишь, когда осознал себя мыслящим?
- Я понял, что такое думать, где-то в десять лет. И мне это понравилось. Именно тогда каким-то своим суждением - не помню каким - удивил дворовую ребятню. Поэтому мне запомнилось ощущение этого процесса, и я понял, что такое думать. И как это хорошо. Это как глаза, которые вдруг прозрели.
- Мой мальчик, на самом деле, тогда тебе еще не исполнилось и семи лет. В тот день проснулся мозг твой. Или, как мы говорим, ты - включился. И быстро стал нагонять своих сверстников.
- И нагнал я их. И многих обогнал. А комплексы, как были, так и остались со мной. Эта робость и неуверенность в себе, наверное, никогда меня не покинут.
2
Мама ласково посмотрела на меня.
- Как жаль, что я не могу тебя обнять, - говорит она. - Нам пора прощаться. За тем "Скифом", - мама показала на бархан, что кряхтел в метрах ста от меня, - кладбище. А от кладбища до кишлака - рукой подать.
Потом она сказала, что у меня уже никакого перелома ключицы нет.
Я посмотрел на плечо и не увидел той страшной гематомы с торчащей из нее костью. Все было так, как было всегда. Как было до того, как рухнула на меня вышка. Я медленно, с опаской, поднял руку. Никакой боли… Повел ею в сторону. Все хорошо… Осмелев, покрутил всем плечом. Никаких неприятных ощущений.
- Мама, ты волшебница! - воскликнул я.
Она молчала и пристально, с несказанной нежностью смотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, черты лица едва заметно помутились. Наверное, потому, что слезятся мои глаза, подумал я, и потер их.
- Hе поможет, - сказала мама. - Я ухожу… Hе удивляйся, если обнаружишь в себе необычные способности.
- Ты зачем приходила? - внезапно осенило меня. - О чем-то хотела предупредить? Или просто посмотреть на меня?
- Для "просто посмотреть" Всевышний не позволил бы… Ты был в большой опасности.
- Я мог погибнуть здесь?
Мама кивнула. А потом сказала:
- Понимаешь ли, в чем дело. Ты оказался здесь раньше своих прямых предков - меня и папы. И в случае преждевременной смерти душа твоя не могла бы быть принятой на Промежуточных, то есть на планетах Молодости Разума, откуда прямой путь к нам, в Миры Великого Круга Миров. Ее обязательно задержали бы и погрузили в летаргию. Hо летаргическое состояние души имеет свой срок. Он небольшой. А тебе надо ждать тысячелетия. И все эти тысячелетия ты либо, как неприкаянный, блуждал бы по Вселенной. Либо, из раза в раз повторяясь, периодически рождался бы на Земле. А многократные повторы ведут к деградации души. Мы не можем этого допустить. Мы думаем, как тебе пройти шлюз из Пространства-Времени, где находится Земля, в канал Пространства-Времени, где располагаются планеты Молодости Разума… То есть в промежуточную среду жизни, после которой Мыслящие и возвращаются Домой.
- Понял, - сказал я.
Мама рассмеялась.
- Hу и хорошо, - похвалила она.
И тут словно что всколыхнулось. Перед мамой и ее кабинетом пробежала легкая рябь. Казалось, я общался с ней сквозь прозрачную толщу воды.
Изображение исказилось. Все, что я видел, раздвоилось, скосилось и потеряло четкость… Прямо у меня на глазах, по закатному свету солнца, оплавляясь, таял милый мне мамин образ. Я еще успел увидеть ее прощальный взмах руки. И все.
Я опять был один. Вокруг меня, куда ни глянь, стояли похожие на желтые скифские шапки барханы. Hа каждом из них тупой "афганец" выписал один и тот же рисунок - до нудности длинные и извилистые полосы. Словно следы от проползших здесь змей.
Я подошел к бархану, который мама назвала "Скифом", и сел. Мне нужно было собраться с мыслями и перевести дух. Усталости я не чувствовал, хотя отмахал пятнадцать километров. Да в самую жарищу, по сыпучему раскаленному песку и с поломанной ключицей. Пить хотелось, конечно, но не так, чтобы я не мог терпеть.
Странно все это было. Странно. Кто поверит в такое? А впрочем, плевать, поверят или нет. Мне самому надо было в этом разобраться. Сломанная кость ключицы, торчащая из-под гематомы… Появление мамы… Эпизоды из какой-то другой, но моей жизни…
Ключица у меня в норме. Мама моя живет в пятистах километрах отсюда. За Каспием. Она никогда не была врачом. И внешне она ничего общего не имела с той женщиной, которая говорила со мной…
Или какие-то там "систематики", "субъективисты"… Чушь какая-то!.. А как она, эта чушь, могла прийти мне в голову? Я инженер-геолог, не верящий ни в какие "летающие тарелки", на дух не воспринимающий фантастическую литературу и потому не знающий терминов, которые на меня обрушились здесь, в пустыне, - и вдруг все это! И разом.
Я пощупал плечо и нажал на ключицу… Hо не могло же привидеться?!.. Потрогал голову. Никаких ран на ней нет. Боли не чувствую. Гудит немного. Hо это понятно. Весь день под пеклом… А жажда меня не мучила… Интересно, черт возьми!
Симптомов солнечного удара я тоже не ощущал. Голоса чужого наречия больше мне не слышались. Хотя я помнил, о чем они, эти голоса, говорили. Насколько я понял, умерла от родов женщина. Только не помню, сделала ли ей фельдшерица кесарево. Мужчина-заика, кажется, отец роженицы, давал акушерке нож…
Откуда все это?.. В безлюдье. В глухой пустыне… Hу не нелепица ли?.. Если и не было удара, так он хватит…
Может, все-таки что-то с моей крышей? В ней что-то гудит и стонет. Я закрываю глаза. Я сосредоточиваюсь и прислушиваюсь к себе. Действительно, я слышу стон. Он стоит у меня в ушах.
"Наверное, старый Скиф сетует на свою болезность," - предполагаю я, проводя ладонью по горячему склону бархана.
Вот-вот, наверное, дунет "афганец". Старик беспомощен перед ним. Он устал противостоять этому тупому дикарю, который из века в век чуть ли не каждый день развеивает его по песчинке. А потом по песчинке же собирает вновь.
"Скиф" бунтует, но ничего поделать не может. И потому гудит и постанывает.
- З-з-за ч-что-о-о?! - протяжно взывает Скиф.
"Молодец, старик, - подумал я о Скифе. - По-туркменски жалуется Богу. А если возникнет ближе к Ирану, наверное, воззовет к Нему на фарси… Научился-таки!.."
- Уб-б-бей и м-ме-ня! - надрывно, с нечеловеческой мольбой в голосе, ударив мне по сердцу своей живой, еще кровоточащей и ни с кем не разделенной болью, снова возвопил Скиф.
Мольба его рвалась из самых отчаянных и самых ранимых глубин. Откуда-то из недр. Голос был приглушенным, но донельзя сильным. Опять мне слышатся чужие голоса. Верней, один, и уже знакомый. Заикающийся… И тут до меня стало кое-что доходить.
Это не Скиф! Это кричит и просит сострадания человек. Меня просто сморил сон. И все под моей крышей поплыло и спуталось.
"Он за барханом. Там, где кладбище," - догадываюсь я.
Ошеломленный еще не оформившейся в мозгу догадкой, я вскакиваю и бегу туда.