Когда же пришло время ужина, в дверь учительской квартиры требовательно постучали: это был Севок (до звонка он не дотягивался), но не один, а вместе с дворовой ребятнёй, пришли пробовать чудную кашу – он всех пригласил. А каша и вправду удалась: и вкусная, и запашистая.
Севок вернулся с картошкой и принёс новость: оказывается, частные дома и огороды сносят, и на этом месте будут строить дорогу.
К концу лета дорога была готова: она проходила сначала прямо, а потом поворачивала, оставив нетронутым один огород с домом и двухметровой ширины полоску огородов, проходящую вдоль дороги.
Ребятишки дворовые теперь снимали урожай с бесхозных огородов, а их матери с тревогой наблюдали, как с молодецким рёвом несутся по новой дороге грузовые машины с нужными грузами. Нельзя утверждать, что дворовая ребятня совсем уж была обделена огородной зеленью, во многих семьях были сотки, т. е. наделы земли – 10 м длиною и 10 м шириною; конечно, на такой земле ананасов и тыквы не выращивали, но всю расхожую огородную зелень держали – тут тебе и батунчик, тут тебе и щавель, и горох с бобами имелся тоже.
Были и счастливчики, владеющие мичуринскими огородами, аж по три сотки, на которых не только зелень, но и огурцы с помидорами выращивали, и цветочное многоцветие многолетников.
У учителки имелась сотка, до неё ходу было с час, а поливать приходилось из болота, что под косогором, так что Севок, как и прочая дворовая ребятня, не мог устоять перед соблазном, когда на заброшенной полосе огородов поспевала и осыпалась смородина, переспевал заросший, перепутавшийся в непроходимые чащи горох, цвели переросшие батун и щавель, наливающаяся соком морковь трескалась в земле; да и рдеющие астры в брошенных палисадниках качали головками в знак несогласия с таким расточительством прежних хозяев. А что хозяева? Им было явно не до брошенной полоски огородов, т. к. получив неожиданно вместо старых домов новые квартиры на другом конце города, спешили до зимы закончить "самоотделку", ведь квартиры тогда получали только наполовину готовые.
Осторожничала дворовая ребятня, переходя дорогу до огородов, поначалу только, пока дорога считалась и казалась новой, а потом она примелькалась, запылилась и стала привычной, незаметной и вроде даже неопасной, да и родительские наказы подзабылись.
Придумали новую игру – выскакивали перед проходящими грузовиками и стояли перед надвигающейся грохочущей машиной, покуда смелости хватит. Севок хоть и был самым маленьким среди прочей ребятни, а всё же не мог допустить, чтобы его считали трусом, и тоже, когда подошёл его черёд, выскочил на дорогу.
Он стоял как вкопанный, когда здоровущая машина, нестерпимо визжа тормозами, надвигалась на него, и вдруг осознал, что она неминуемо его задавит, и всё же не мог убежать, и стоял, стоял… Его выдернули почти из-под колёс другие мальчишки.
Грузовик проехал по дороге ещё немного и наконец остановился, из него выскочил шофёр и побежал в сторону детей, все разбежались, один Севок стоял как стоял на прежнем месте. Бранящийся молодой мужик – шофёр – резко подскочил к Севку, но увидев его каменно-восковое лицо, немигающий взгляд и покусанные в кровь чёрно-синие губы, своей угрозы не выполнил – не стал рвать уши, не стал поддавать тумаков, а распорядился, укоряя старших ребят: вы-то, балбесы, чего смотрели? Ведите его теперь к матери, как бы не случилось худо! Ребятишки повели Севка, а шофёр пошёл к машине, дав волю бранным словам, покурил и уехал.
На звонок встревоженная Галина Андреевна открыла дверь:
– Что? Что случилось?!
Пришедшая дворовая братия хранила угрюмое молчание, подтолкнув к матери Севка.
Мать побелела и стала ощупывать Севка:
– Что, наконец, случилось? Ты цел?
И вдруг заплакала, привлекая к себе молчащего сына. Все тогда начали плакать тоже и разом заговорили. В довершение всего заплакала проснувшаяся от шума Севина сестрёнка. Мать отправила пришедших и занялась детьми.
Новость распространилась быстро по квартирам наших домов, и потянулись к Галине Андреевне помощники, кроме знакомой врачихи, выписавшей нужные лекарства, шли и шли матери: кто с травкой, кто с мёдом, кто с вареньем. Пришла и баба Ульяна, о чём-то толковала с учительницей, а потом жгла свечи, что-то шептала. Захаживали и знакомые учителя из школы и тоже предлагали помощь. Уж и неизвестно отчего, только Сева наконец поднялся, выздоровел и только иногда, когда волновался, стал заикаться, но во дворе над ним не смеялись, а наоборот, очень даже уважали.
Приехавший из командировки отец Севка, узнав о произошедшем от него самого (мать выполнила обещание – промолчала, ведь отец был высшая инстанция и его не беспокоили по пустякам), жёстко сказал: "Так смелость доказывают только дураки, а надо делом!" – и больше о случившемся не вспоминали.
Но тут произошло событие, которое определило раз и навсегда отношение к этой дороге.
Большая рыжая старая дворняга перебегала дорогу и была сбита грузовиком. От удара, пришедшегося на задние ноги, собаку отбросило на середину дороги; вгорячах она вскочила и, перебирая непослушными задними ногами и волоча мокрый живот по асфальту, проползла ещё и затихла, всё ещё оставаясь на проезжей части, а значит, любая проезжающая машина могла довершить чёрное дело. Дети не могли этого допустить.
Выехавшая из-за поворота телега с сеном была встречена детским заслоном; узнав, в чём дело, седок – мужик преклонных лет, – схватив полог, которым было укрыта копёшка сена, поспешил к бедной собаке. Он накрыл собаку, поднял её вместе с детьми и положил на телегу; правда, дети больше мешали, чем помогали, но мужик этого не замечал, а только твердил, как заведённый: "Как же это? Вроде же, так вот! Как же это! Только чуток и не доехали!" Оказалось, что собака эта его, они вместе возвращались с сеном с покоса – и на тебе! Когда телега тронулась к дому, ребятня последовала за ней: а как же? Собаку ведь и снять с телеги надо!
Когда сняли, посмотрели – собака была ещё жива; по собачьей морде текли крупные слёзы…
Домой Севок вернулся притихший и какой-то повзрослевший. На следующий день, ближе к обеду, пошли раненую собаку попроведовать и ещё издали увидели, что полог сохнет на заборе, а хозяйка их прогнала: "Идите уже, идите. Нету больше нашего Трезорки! Сгинул ещё вчера! Дед его уже закопал. Идите".
С той поры ребятня дворовая играла только во дворе, как раньше, а на новую дорогу уже не выходили, и не только потому, что запретили взрослые, а ещё и потому, что очень переживали, особенно Севок. Нет-нет да и вернётся к разговорам о бедном Трезорке.
А то отвлечётся и вспомнит про мяч.
Прошлым летом, на день рождения, подарили Севку мяч – резиновый, блестящий, тугой, полосатый – из самого Новосибирска, из командировки отец привёз. Мяч сразу же сделался достоянием всей дворовой ребятни; в какие игры только с ним не играли. От такой любви мяч пообтёрся и блестел, только если был мокрый, но всё равно верно дружил с ребятнёй.
Севок ожидал приятелей и старательно учился набивать мяч; получилось пять подскоков, а на шестой мяч скакнул в сторону и скрылся в зарослях крапивы и полыни. Севок "нырнул" за ним и нос к носу столкнулся с рыжей гладкошёрстной собакой, которая лежала в небольшой яме… и грызла свою переднюю лапу. Заприметив Севка, собака дружелюбно замахала хвостом. Севок уже знал (от матери), что так собаки поступают, если накололи лапу, или она болит.
Подошли приятели, и все вместе разглядели собаку и удивились: одного глаза у неё не было, а второй – со зрачком, покрытым бельмом; собака была слепа или почти слепа. Откуда и когда она здесь появилась, никто не знал. Когда старшие ребятишки захотели собаку погладить, она зарычала.
Ну что здесь делать? Решительно направился Севок к своей матери рассказать, посоветоваться, остальные ребята с ним. Глядь, а мать навстречу с коляской; в ней сестрёнка спит. Подошли, посмотрели собаку; собака виляла хвостом, словно без слов подчёркивала радость знакомству, оставив в покое на время свою лапу. Тогда-то учительница высмотрела, что из лапы торчит заноза.
– Сегодня отец с работы вернётся, попросим, он и поможет, самим нам не справиться. Я тебя хотела за хлебом послать, заодно и собаку покормишь!
– А вдруг она убежит? – засомневался Севок.
– С такой раной не убежит! – убедила мать.
Так и сделали: Севок покормил собаку, помыл руки и умчался за хлебом. Он спешил знакомой тропинкой, а в душе клокотала радость: собака, собака; Севок и сам не понимал, почему он так рад этому.
Вечером приехал отец и вместе с соседом Николаем, согласившимся помочь, быстро освободили собачью лапу от занозы. И уже со следующего дня собака, сначала прихрамывая, а потом уже резво бегала за мячом вместе с детворой, безошибочно выделяя радостным лаем своих спасителей и учительницу, и отца с Николаем, но больше всех почему-то она любила Севка. Как только с утра Севок выходил во двор, собака вырастала перед ним как из-под земли, всегда готовая к игре, и сопровождала его, куда бы ни направлялся Севок – в магазин или на молочную кухню.
Сосед Николай рассказал, что видел эту собаку – слепота дело приметное – во дворе соседнего квартала, и что она дворовая, а значит, ничейная, и зовут её Пальма, не Каштанка, не Моська, а именно Пальма; почему это так, он не знал. Слушающие соседи подивились, не поверили, но Николай позвал: "Пальма", – собака показалась, прыгая ему на грудь, показывала своё расположение. Так осталась Пальма в наших дворах, а сопровождая Севка или учительницу, умела выполнить команду: "Пальма, жди!" – и послушно сидела до их возвращения.
Осень брала своё, ночами похолодало. Севок пристал к матери с просьбами. На что она, стараясь ребёнка не обидеть, всё же твёрдо его урезонила: