10
Сейчас, конечно, в Долгове уже мало кто помнит прокурора Павла Трофимовича Евпраксеина, хотя в те времена невообразимо было предположение, что его вообще когда-то можно будет забыть. Тогда слава его была прочной, гремела на весь район и даже выходила иногда за пределы. Все знали и говорили или, вернее, шептали, что прокурор Евпраксеин - это зверь. Что к нему попадешь - живым не выйдешь. Что спуску никому не дает и ни слезой его не разжалобишь, ни взяткой не размягчишь.
И вид у него был зверский, и вел он себя по-зверски, и никто бы тогда не поверил, что на самом деле был он человек в общем-то добрый, но уж очень запуганный. И оттого что был запуганный, до смерти он боялся, что доброту его кто-нибудь разгадает, разглядит и раскусит. И чтобы этого не случилось, Павел Тимофеевич изо дня в день скрывал свою истинную сущность, и скрывал так умело, что иные слабые духом люди от одного только прокурорского взгляда чуть не падали в обморок.
Конечно, среди прокуроров встречались разные люди. Распространен среди них был тип и истинно жестокого существа, которому что человек, что муха. Но такой жестокий, зная, что он жестокий, и потому не рискуя разоблачением, мог какую-то жертву и упустить по забывчивости, по пьянке или из корыстного соображения.
А вот Евпраксеин, чувствуя в себе склонность к чему-то хорошему, очень боялся, что пронюхают и узнают, и потому не упускал ничего и никого.
Но у него была одна слабость, распространенная даже среди прокуроров, - он любил выпить. И когда выпивал, раскрывался.
В тот день, после разговора с Нюрой, он зашел в чайную, с кем-то там встретился, с кем-то там выпил и возвращался домой поздно вечером. Пальто на нем было расстегнуто, шарф торчал из рукава, а шапку он забыл в чайной.
Прокурор шел нетвердой походкой, качаясь из стороны в сторону, спотыкаясь, останавливаясь и размахивая руками.
- Дура! - говорил он воображаемой собеседнице. - Подумаешь - я беременная. Я, может, тоже беременный. А если беременная, так что же тебя, на руках носить? Беременная! Тоже невидаль, ха-ха, беременная. Так тебя ж никто не сажает. С тобой по-хорошему. К тебе гуманизм проявляют. Отрекись от него - и все, и никто тебя не тронет. Так нет же. Дяденька, он хороший. А чего в нем хорошего? Да мне, если бы разрешили, я, может, еще лучше был бы. Да не могу, потому что я кто? Я прокурор. Да, прокурор. - Он взмахнул рукой, и перед глазами его мелькнула пестрая лента. "Змея!" - догадался Павел Трофимович. - Змея! - закричал он не своим голосом и кинулся со всех ног бежать.
Споткнулся, упал, ударился головой о дорогу. К счастью, в те времена улицы города Долгова еще не имели твердого покрытия. Сейчас, правда, многое переменилось. Впрочем, твердого покрытия, кажется, нет и сейчас. Ну а тогда если бы было покрытие, то одним прокурором могло бы стать меньше. А прокуроров нужно беречь. Вы скажете, а чего их беречь, их много. Это, конечно, так. Но все-таки жалко и прокуроров.
Ударившись головой, прокурор Евпраксеин лежал пластом на дороге и не подавал сколько-нибудь отчетливых признаков жизни.
Потом, придя в себя, он слышал, что кто-то подошел, кто-то склонился над его распростертым телом. Прокурор застонал.
- Вы живы? - участливо спросил незнакомый мужской голос.
- Не знаю. - Евпраксеин стал подбирать под себя руки, чтобы опереться, и опять увидел, что к нему ползет что-то длинное.
- Опять змея! - сказал он удрученно и уронил голову.
- Что вы, гражданин, какая змея? Это ваш шарф.
- Шарф? - Прокурор приоткрыл один глаз, подергал рукой, и то длинное тоже подергалось. - Ты смотри, шарф. А я думал - змея. А я змей не люблю. Я их боюсь. Ты думаешь, я ничего не боюсь? Нет, боюсь. Потому что я живое существо, а все живое боится.
С помощью незнакомца он поднялся на ноги и качался, не решаясь сдвинуться с места.
- Спасибо, друг! - бормотал он. - Спасибо! Не знаю даже, чем тебя отблагодарить. Что для тебя сделать?
- Прикурить не найдется? - спросил незнакомец и вынул из-за уха цигарку.
- Сейчас, - заторопился прокурор. Он был преисполнен благодарности, и ему действительно хотелось сделать что-то хорошее для этого незнакомого, но, безусловно, доброго человека. - Одну минуточку. - Он полез в левый карман, для этого ему пришлось почему-то обернуться на триста шестьдесят градусов влево.
В левом кармане спичек не оказалось. Тогда он полез в правый карман и опять сделал полный оборот вокруг своей оси вправо. Нашел в правом кармане коробок, открыл и стал доставать спички, рассыпая их по земле. Наконец выловил одну спичку и, замахиваясь ею, как саблей, пытался чиркнуть по коробку.
- Дайте, я сам, - сказал незнакомец.
- Нет-нет, - сказал прокурор. - Я хочу проявить ува… ува… уваже…
Руки дрожали, спички ломались. Наконец одна из них зашипела и вспыхнула. Евпраксеин поднял ее на уровень своего лица. Незнакомец с цигаркой потянулся к огню, глянул на Евпраксеина, вздрогнул и отшатнулся.
- Вы прокурор? - спросил он взволнованно.
- Прокурор, - кивнул Евпраксеин.
Легким порывом ветра задуло спичку. Прокурор достал вторую, чиркнул и увидел, что незнакомец быстро удаляется от него.
- Да куда же ты? - растерялся Павел Трофимович. - На, прикури. Слышь, друг! Братишка! Остановись!
Он даже пробежал несколько шагов за незнакомцем, но потом махнул рукой, остановился и, сказав: "Эх ты, дурак!", плюнул.
Затем вытащил из рукава шарф, намотал его поверх воротника пальто и пошел дальше, рассуждая с самим собой:
- Тоже мне трус поганый, прокурора испугался. И правильно делаешь, что боишься, - сказал Павел Трофимович, обращаясь к оказавшемуся на пути телеграфному столбу. - Правильно! Ты думаешь, человек человеку кто? Друг? Товарищ? Братишка? На-ка выкуси! Человек человеку люпус ест! Человек человеку волчище вот с такими клыками. Да, конечно, я - прокурор. Я прокурор! - повторил он и пошел дальше. - Я коммунист. Я солдат партии. Я не имею права на мягкотелость. Вот побьем немцев… Вот коммунизм построим, и тогда всем по потребности… Тогда будем каждого по головке… гладить. А сейчас не время… - Он остановился, подумал. - И вчера было не время. - Он еще подумал и оглянулся. - И завтра будет не время. - И снова повысил голос. - Но все равно! Я боец! Я солдат!! Я палач!!! Я убийца!!!! Я сволочь!!!!! - завизжал он и стукнул себя кулаком в грудь.
Азалия Михайловна, или просто Аза, жена прокурора, сидела перед зеркалом и растирала на скулах крем.
Было поздно. Дети Аленка и Трофимка давно легли спать. Тарелка репродуктора едва дребезжала, передавая легкую музыку. За дверью послышались шаги. Аза насторожилась. Дверь распахнулась, и на пороге в расстегнутом грязном пальто появился Павел Трофимович.
- Господи! Опять? - ужаснулась Аза.
- Опять, - кивнул Павел Трофимович. - А ты все это? - Он потер под глазами, как будто тоже мазался кремом. - Хочешь быть молодой? Не поможет. Нет. Жизнь кого хочешь сморщит, даже жену прокурора.
- Паша! - сказала она с упреком.
- А что Паша? Что Паша? - Он погладил пальцем ее халат. - Халатик-то шелковый.
- Ну, Паша, ты же сам купил мне его ко дню рождения.
- Да, конечно. - Расхаживая по комнате, он делал замысловатые движения руками. - Я купил. К дню рождения. А на какие шиши? А за что мне эти шиши платят? А шиши мне эти платят за то, что я людей… - он приблизил к ней красное лицо и резко выдохнул: - …убиваю.
- Паша! - закричала она. - Подумай, что ты говоришь!
- Ха-ха, - засмеялся он, - подумай. Давно подумал. А что делать? У меня семья, и все вы жрать хотите!
- Паша! - сказала она с упреком. - Ты же детей разбудишь.
- Ах, детей! - Он ворвался в детскую и, отпихивая повисшую на руке жену, заорал: - А ну вставайте, паразиты! Я хочу вам объявить, что ваш отец палач и убийца!
Они не спали. Семиклассница Аленка и пятиклассник Трофим сидели каждый на своей кровати, подтянув к подбородкам одеяла и прижимаясь к стенке.
- Аленка! Трофимка! - широко расставив руки, мать загораживала их от отца. - Не слушайте папу. Папа пьяный.
- Да, я пьяный. И потому говорю правду.
Он вышел в переднюю и на листе, вырванном из Аленкиной тетради, держа ручку в кулаке, разбрызгивая чернила, написал:
"Я, прокурор Евпраксеин П. Т., находясь в здравом уме и трезвой (зачеркнуто), признаю свое соучастие и объявляю о своем выходе из. Я знаю, на что иду, но у меня больше нет сил, и мой поступок продиктован моей гражданской совестью и".
На этом он закончил и, не поставив ни точки, ни многоточия, ни времени, ни числа, расписался. И щедрым жестом протянул бумагу жене:
- На, отнеси!
- Кому?
- Им.
- Хорошо, - сказала она покорно, - я отнесу. Ты разденься и отдохни, а я отнесу.
- Отнесешь? - Он вскочил. - Посадить меня хочешь? - загремел, торжествуя. - Дай сюда! - Он вырвал бумагу и разорвал. - Я знал, что ты такая, что только и ждешь, как бы избавиться. Вот ко мне сегодня приходила… простая русская женщина… даже не расписана, а готова ради него… А ты-ы!.. Под расстрел меня хочешь? Сволочь! Не дождешься. Я сам…
И тут повторилось то, что случалось не раз. Он сорвал со стены двустволку и закричал:
- Выходи!
- Паша, - сказала она грустно, заранее зная, что ее довод не подействует. - Ты хоть бы детей постеснялся.
В прежние времена дети кидались к отцу, хватали его за ноги и кричали: "Папочка!" Теперь они сидели в своей комнате и с испугом следили за происходящим через открытые двери.
- Выходи! - торопил прокурор.
- Погоди, я хоть сапоги надену.
- Ну да, еще сапоги пачкать. И так хороша будешь.