- Я слышал об офицерском банкете в Версале.
- Ах, слышал. Вот тебе и еще один повод для народного недоверия и подозрений. Ты знаешь подробности? Нет? Я могу тебя насчет них просветить. Король после падения Бастилии обещал клятвенно народу не стягивать к Парижу войска, тем не менее к Версалю стали подходить все новые и новые полки. И вот на банкете, о котором тебе довелось слышать, в присутствии самого Людовика и всей королевской семьи офицеры стали срывать с себя трехцветные кокарды и топтать их ногами, а дамы раздавать им иные кокарды - из белых лент.
- В конце концов это всего лишь придворное событие.
- Ты так думаешь. А вот парижане рассудили иначе. Как только слух об этой глупости дошел до Парижа, там вспыхнуло очередное восстание. Сто тысяч парижан - и заметь - чуть не половину из них составляли женщины! - двинулись на Версаль, силой ворвались во дворец и потребовали немедленного переезда короля в Париж.
- И король подчинился.
- В ночь с пятого на шестое октября он переехал в Париж. Вслед за ним в столицу перебралось и Национальное собрание.
- И это неизбежно ограничило свободу Людовика.
- Как же иначе! Король оказался замкнутым между собранием и парижанами, которые, возбужденные до крайней степени, не раз диктовали и его королевскому величеству, и собранию свою волю. С собранием, в конце концов, можно было договориться, но с разъяренной толпой - никогда и ни в чем. Поверь, тот же призрак неизбежно возникнет и перед нами.
- Ты знаешь, Петр Васильевич, я не разделяю крайности твоих взглядов. Государыня еще может…
- Она ничего не может хотя бы потому, что слишком много времени уделяет своим личным делам.
- Человеческая слабость.
- О да! За которую придется расплачиваться сотням и сотням людей. Власть - это прежде всего обязанность, а не способ доставлять себе удовольствия и ублажать собственным прихотям.
- Ты слишком суров, брат.
- А ты, по-моему, становишься все более снисходительным. Почему бы это? Ты начинаешь мне напоминать Гаврилу Романовича с его финансовыми интересами. Ты посмотри, как бурлит общественная жизнь в такой еще недавно церемонной Франции! Вопрос о будущем устройстве страны обсуждают в десятках политических клубов Парижа - они растут там как грибы после теплого дождя. Вместо брошюр появились периодические издания. А какими они выходят тиражами! Ты знаешь, что "Революции Парижа" некоего Лустало распространяются в двухстах тысячах экземпляров? Ты можешь себе представить такое множество заинтересованных читателей? И это после того, как у нас ты не можешь напечатать ни одной оды, если в ней мелькнула хоть тень сатиры. Я согласен, кое-что у нас и можно было бы предотвратить превентивными мерами, но этого некому делать. И никто в нашем дворце не чувствует своей ответственности за будущее.
Петербург. Дом родителей Платона Зубова. Александр Николаевич, Елизавета Васильевна, Платон Зубовы.
- Недоволен я Платоном. И скрывать не хочу, как недоволен.
- Чтой-то ты, батюшка? Чем тебе Платоша не потрафил? Уж кажется…
- Вот именно, что кажется, а дела настоящего не видно.
- Так разве не вступил Платоша уже в должность? От государыни императрицы, все говорят, на шаг не отходит. Уж мы его и видеть позабыли.
- А что нам-то с тобой его видеть, Елизавета Васильевна? Чай, не образ святой, чтобы что ни день любоваться.
- Ну как так можно, батюшка! Ведь сынок родной.
- Опять за свои причитания, Елизавета Васильевна, принимаешься. А того в толк не возьмешь, не переехал еще Платон во дворцовые покои. Не понимаешь, что ли?
- Да мало ли…
- Вот-вот, мало ли? Вроде как на испытание принят наш молодец. То ли по вкусу придется, то ли абшид получит. А ведь тут каждый будет норовить ножку подставить. Одних сторонников князя Таврического полон дворец. Они и государынин нрав знают, и подход отыщут.
- Так что ж ему делать-то?
- То и делать, что голову ломать, а не аксельбантами любоваться да о мундирах парадных беспокоиться.
- Без мундиров-то тоже, поди, нельзя. Дворец ведь!
- С тобой толковать, Елизавета Васильевна, разве каши поевши, можно! Подход, подход к государыне искать надо, а не перед зеркалами красоваться. Вот и сегодня я за ним человека послал, чтобы непременно к нам был. Поучить хочу. Нам-то с тобой тоже беспокойство одно. Ждешь-ждешь, а все ни с места. То ли в поместье салтыковском оставаться, то ли можно уже и о петербургском гнезде позаботиться.
- Да вот и наш молодец! Платошенька! Заждались тебя, голубчик.
- Случилось что, батюшка? Написали вы в записке, чтобы часу не медлить. Слава Богу, обоих вас вижу в добром здравии.
- Не о нас речь, Платон Александрович, не о нас. Ты, Елизавета Васильевна, пока суд да дело угощеньем озаботься, а мы тут с сыном на особности потолкуем.
- Сейчас, Александр Николаевич, я мигом.
- Не торопись. Когда надо будет, сам тебя позову.
- Поняла, поняла, батюшка, мешать не стану.
- Вот и ладно, что одни остались. Разговор у нас с тобой мужской, не для бабьих ушей. Спросить у тебя хочу, почему до сей поры во дворец не переехал.
- Не от меня, батюшка, зависит. Не приглашают пока.
- Пока? Или раздумывать принялись? Как сам-то полагаешь?
- По-разному, батюшка. Иной раз сам в мыслях путаюсь. Вроде бы и государыня ко мне милостива. По-доброму так разговаривает. Не серчала ни разу.
- Еще чего не хватало! Серчала! А ты, ты-то угождать стараешься ли? Или неглижируешь обязанностями? От дворцовой обстановки подрастерялся, а?
- Да нет, батюшка, стеснения такого не чувствую. А вот нет императрицыного приказу и нет.
- Вот беда так беда! Может, кому из доверенных лиц подарочки какие сделать, чтоб похлопотали? Кто там к императрице всех ближе? Скажем, ночным временем.
- Откуда мне знать. Камер-юнгфера самая что ни на есть доверенная - Марья Саввишна Перекусихина, так у нее я был. Чаем угощала.
- Разговор-то о чем был?
- Про родителей расспрашивала. Про наше семейство.
- Лишнего не нахвастал ли? Ты вспомни, вспомни, Платон.
- Где там, батюшка. Все как в Священном Писании. И конфекты ей преотменные, от французского кондитера, принес. Благодарила.
- Выходит, не в ней дело. А камердинер?
- К нему и подступаться нечего - очень за Мамонова болел. По сей день не то что его поминает, а не преминет добрым словом отозваться. Сказывали, он князю Таврическому реляции о всех делах интимных посылает. От такого помощи не жди.
- И не надо. Умягчить-то его непременно следует, а просить, твоя правда, добра не будет.
- Вот еще Анна Степановна…
- Фрейлина? Протасова, что ли?
- Она самая. Чудные вещи про нее говорят - поверить невозможно.
- А что такое? При дворе только самое невозможное и случается, а уж при нашем… Мне еще Николай Иванович намекал, что надобно тебе к этой фрейлине подход найти.
- Да вы видали ли ее, батюшка? Страшило такое, не к ночи будь помянута. И все будто ко мне присматривается. Слова странные говорит. Я уж подальше от нее держаться стараюсь. Обидеть страшно, а комплимента, хоть убей, не скажешь.
- Вот и выходит, Дурак ты, Платон, как есть дурак. Сам от счастья своего бегаешь.
- Это как же? Только вы без намеков, батюшка.
- Какие намеки. Это его превосходительство Николай Иванович мне намекнул. Что всем адъютантам царицыным не кто иной - Протасова балл переходный выставляла. Коли с ней, прости, Господи, молодцами выходят, так и в высочайшем ложе не оплошают.
- Значит, правда… Со мной и Перекусихина разговоры всякие вела. Чтобы ввечеру, к полуночи ближе, Анне Степановне книжки какие-то занес. Почитать, мол, перед сном.
- И кто ты после этого выходишь, Платон? Как есть дурак! Еще, еще вспомни, какие толки слышать довелось. Ничего не упусти! За счастье ведь всего семейства борешься.
- Что еще… Да вот будто бы Александр Матвеевич Мамонов взбрыкнул вроде. Или не потрафил. Так Анна Степановна лютой ненавистью его возненавидела. И как принялась изводить, так и извела. Говорят, она и княжну Щербатову чуть не силком ему навязала. Обоих к себе пригласила, вином угощала, а потом уж…
- И очень даже просто. Своя голова на плечах у Мамонова была. Не мальчишка какой - мог бы и поостеречься.
- Анна Степановна и теперь нет-нет да словечко злое про Красного кафтана ввернет. Государыня иногда ее одернет, иногда смеяться начинает.
- Так ты книжку-то на сон грядущий отнес ли?
- С чего бы, батюшка. Она меня о ней не просила.
- Не просила! Это ты просить должен, дурень ты эдакий!
- Да и какую книжку брать, не знаю.
- А вот теперь слушай меня, Платон. Внимательно слушай! Что сегодня ввечеру во дворце будет?
- Танцы и карты. Я должен за креслом ее императорского величества стоять неотлучно.
- Найди минуту, отлучись да к Анне Степановне и подойди. Прямо скажи, мол, который день охота тебе припала книжку ей передать презанимательную. Каждый вечер книжку ту с собой берешь да случаю не находишь о том сказать. А вот нынче нет больше твоего терпения, пусть Анна Степановна хоть расказнит тебя, после вечера зайдешь в ее покои собственноручно ту книжку передать. И гляди на нее, гляди как на самую распрекрасную барышню, как на распуколку весеннюю. Чтобы страсть была видна. Чтобы сразу видать - ни перед чем не остановишься. Напролом пойдешь.
- Так на такой разговор время нужно. Не рассердилась бы государыня за картами, что пост свой оставил.