- Полноте, Настасья Яковлевна, что за счеты! Может, когда в наше Авдотьино выберетесь - благодать такая.
- Пойду распоряжусь, как гостя поудобнее устроить. Разве что рядом, с твоей спальней, Дмитрий Григорьевич? Ночью бессонница одолеет, ближе вам друг к другу ийти будет. Агапыч! Чемоданы наверх неси, слышишь!
- Бессонница и вас не миновала, Дмитрий Григорьевич?
- Кого ж она минует? Всем достается.
- Да и осунулись вы будто. В Академии что?
- Потом, Николай Иванович, лучше скажите, какая беда вас в Петербург привела.
- Ваша правда, беда и, боюсь, неминучая.
- Так ведь улеглось все с Филаретом, и типография ваша, слыхал, работает.
- Пока работает.
- Почему пока? Опасения какие имеете?
- И немалые. Да что там, не угодил государыне, а иначе поступить не мог.
- Вы о книжках?
- Этим разом о голоде, о недороде хлебном.
- Голоде? Слыхал я, что под Москвой урожаи плохи были, но чтобы голод!
- Судите сами. Морозы были зимой минувшей страшенные - деревья трещали, оконницы лопались, а снегу - что кот наплакал.
- Озимые…
- Они и есть. Все под метелку вымерзли. Пересевать нечем. Крестьяне чем могли запасались. Мох ели, сено, листья.
- Господи! Да как же это!
- Скотина едва не у всех пала - корму и вовсе никакого.
- Это когда князь Потемкин путешествие государыни в Тавриду готовил…
- А путешествие-то сие причем?
- Притом, что зерна на него пошло видимо-невидимо: где для виду в степи сеяли, где мешки напоказ насыпали.
- Я надоумил к государыне императрице обратиться: хоть не деньгами, так хлебом, помочь.
- И что же? Помогла?
- Ответу не дождались. Что писали, что не писали. По учреждениям ходить стал, ответ один: нету и ждать нечего.
- Так и мне подумалось.
- Вам подумалось? Так ведь друг ваш Гавриил Державин как Фелицу превозносит - и мудрая, и милосердная. Слов ему на панегирические вирши не хватает.
- О Гавриле Романовиче особый разговор.
- Разошлись во мнениях?
- Тут другое.
- Пиитом придворным стал?
- О дворе много думает, не спорю. Только после путешествия государыни в Тавриду Потемкина божеством своим объявил. Его талантами да победами восторгается.
- Но он же сам недавно…
- То-то и оно, что недавно сатрапом его видел, а теперь, когда весь спектакль сей узрел, в восторг от Таврического пришел.
- Чудны дела твои, Господи.
- Все наши в путешествии сем участие принимали. Капнист - как предводитель дворянства киевского, Львов - как архитектор храма. Державину ли не знать, каким представление сие было для зрителей просвещенных и непросвещенных. Сам в нужде горькой вырос, за одежу ветхую в герольдмейстерской конторе дворянином признан не был: документов и искать не стали. Сообразить нетрудно, как это ни с того ни с сего в голой степи поселяне в одеждах праздничных скот пасут. Да не один пастух, а толпою, да еще хороводы вокруг скотины водят, песни поют. Но Бог с ним. Вы-то что же делать стали?
- После государыни, как понял, что никакой помощи не последует, к помещикам бросился. Чуть не на коленях молил хлебом с крестьянами поделиться. Их-де крестьяне, с кого оброк брать будут, коли все голодом перемрут?
- Не помогло?
- Где там! Одна надежда осталась на собственные запасы.
- Да много ли их у вас, Николай Иванович?
- Сколько было, столько и роздал. До последнего зернышка. Своим давал, чужим не отказывал. Кто приходил, тому и давал.
- Святой вы человек, Николай Иванович!
- Не говорите так, друг мой, не надо. Нам с вами о святости думать ни к чему - тщеславие из сердца искоренять следует. От тщеславия звереет человек, сердцем каменеет.
- И многим вашей раздачи хватило?
- Немногим, это правда. Потому мы тогда с братом и порешили те три тысячи рублей, что на дела припасены были, тоже на хлеб потратить. Положили половину ярового - на семена, половину ржи - для прокормления. Тут уже всех удовольствовали. Даже запасец небольшой остался, чтобы, если кто новый добредет, оделить.
- И все сами?
- Нет, пришлось на управляющего положиться, а самому в Москву возвращаться.
- Так в Авдотьине и без вас раздача продолжалась?
- Что управляющий меня послушался, дива тут нет. Главное было, чтобы злоупотреблений каких не явилось. Тут уж я велел всем свидетельства да расписки давать, а для помещиков афишку напечатал - советовал, как лучше крестьянам помогать. О долге им дворянском напомнил.
- А душа в то время за типографию болела.
- Болела, Дмитрий Григорьевич, как же иначе. Дело-то мы огромное развернули, на всю Россию работать стали.
- Лабзин мне с великим прискорбием сообщил, что ограничения большие по типографии установлены были.
- Так и есть. Книги нравственного и философического содержания отныне мне печатать запрещено. Или разрешено одним духовным типографиям под соответствующим синодальным надзором заниматься.
- И даже того вам в заслугу не поставили, что вы в голод столь много отечеству послужили.
- В вину, Дмитрий Григорьевич, только в вину.
- Ничего не пойму!
- Вам непонятно, а властям все просто. Мол, деятельность новиковская филантропическая привлекает к его вредному учению многих людей. Из чего следует рекомендовать ему впредь от подобных хлебных раздач воздержаться, тем паче других дворян своими афишками не прельщать.
- А крестьянам умирать?
- Все в руке Божией - так и митрополит мне сказал.
- Спорить с ним решили?
- С митрополитом? Господь с вами, Дмитрий Григорьевич. Ведь о главной беде я вам сказать не успел. Все с силами собираюсь?
- Николай Иванович, друг мой бесценный, неужто мало горестей вам пережить пришлось?
- Видно, мало. На высшем суде их никто и не заметит. А испытания, Дмитрий Григорьевич, сами знаете, посылаются нам по силам и терпению нашим. Раз ниспосланы Господом, значит, и выдержать их сможем. Сверх сил человеческих Господь не наказует.
- Знаю, друг мой, твердо знаю.
- Когда Спаситель крест свой на Голгофу нес, нешто по силам он ему был, а ведь донес. Духом Сын Божий сильнее нас был - в этом и вся разгадка.
- Чем же ваш крест еще отяжелел?
- Сказать страшно, Дмитрий Григорьевич. Кончился у меня только что срок аренды университетской типографии. Казалось бы, великое дело - продлить, ан личный приказ государыни последовал: с Новиковым договора не подписывать. Вот она где смерть моя, Дмитрий Григорьевич. Как мы с вами с людьми теперь говорить станем, как обратимся. Просвещение без книги ни в одной стране невозможно, а уж в России тем паче. Не будет больше новиковской типографии, не будет…
- Спасти ее, только бы спасти!
- Потому и в Петербург собрался. Может, Перед государыней похлопотать можно, снисхождения какого добиться. Вам с Бецким поговорить, мне с Безбородко встретиться. А то ведь десяти лет как не бывало. Пришлось на страницах "Московских ведомостей" проститься мне с читателями нашими, поблагодарить их за верную поддержку и на том кончить.
- Николай Иванович, друг мой, новостей вы наших петербургских не знаете…
- Каких?
- У Бецкого теперь к государыне ходу нету, а у меня к президенту. Кончилась моя служба академическая, Николай Иванович, на пенсион меня списали.
- Вас? Вас, Дмитрий Григорьевич? Да кто же на вас, первого портретиста российского, руку поднял?
- Кто бы ни поднял, а Бецкой сию экзекуцию провел. Не соглашался я, чтоб академистов рабами потемкинскими на юг для работ пустых гнали, доводы из государственных распоряжений приводил. А как Потемкина лавровым венком за вымыслы его да растраты увенчали, меня за болезнями множественными уволили. И Безбородко вам не поможет. После триумфа потемкинского тише воды ниже травы стал, ни во что не мешается.
- Я и так Александру Андреевичу по гроб жизни благодарным останусь.
- Да, ведь он первым расследовать дело с типографией вашей отправлен был.
- Конечно, он, благодетель мой. Со мной сердечно потолковал, никакой вины за мной не нашел. Для государыни решение такое придумал, что, мол, московские чудаки не более как скучные ханжи.
- Рассчитывал, что с ханжами государыня милостивее обойдется. Посмеяться посмеется, и дело с концом.
- Расчет-то его не оправдался. Государыня следствие Прозоровскому передала. Будто ждала, кто самый суровый приговор вынесет. Да все это дело прошлое, вспоминать не к чему. Мне бы еще раз выстоять - не получилось.
- С здоровьем что-нибудь, друг мой?
- Припадки нервические у меня начались. Сознание потеряю, так час-другой в себя привести не могут. А тут еще Александра Егоровна моя…
- С супругой-то что, Николай Иванович?
- Чахотка у нее. Доктора советуют в Италию везти не медля. Какая там Италия! Так полагаю, самое время нам в Авдотьино перебираться, коли в поездке моей нынешней смыслу не будет.
- А без лекарей-то как же?
- При крайней нужде до Москвы добраться можно. Родился-то я в Москве, дом вы знаете на Большой Ордынке.
- Как не знать - через переулок от моей Екатерининской церкви. Место славное.