- Не знаю, - Наран пытался успокоится. Лицо соприкасается с холодным воздухом, но сознание, напротив, становится всё более беспокойным, как будто его накаляют на костре. - Что бы это ни было - если мы не увидели его к вечеру, то навряд ли увидим скоро. Чувствуешь? Оно ещё очень далеко.
Снова молчание, но на этот раз каждый пытал окружающую тишину и своё сознание на новые детали. Нарану мерещилось, что уши у него переползли на макушку, а нос стал немного длиннее.
- Слышишь летучих мышей? - наконец сказал Урувай, и Наран обратил свои чувства вверх. Летучих мышей он слышал, и с ними явно было что-то не так.
Шумное дыхание Урувая то надолго забивалось в его большой живот, то вновь показывало наружу голову.
- Тебе не кажется, что они летают задом наперёд?
Наран расхохотался хриплым, тявкающим смехом. Влажный шелест в воздухе присутствовал, иногда небо на мгновение закрывала короткая тень, и что-то в ней на самом деле было неправильное для человеческого глаза. Но летающая задом наперёд летучая мышь? Что за ерунда!
Наран частично увидел, а большей частью почувствовал, как Урувай быстро-быстро закивал головой.
- Так и есть. Я тебе говорил, что когда я был совсем маленьким, из-за обострённых чувств меня хотели забрать в шаманский шатёр и учить там общаться с богами? И даже забрали. Но из-за того, что я на второй же день сел на бубен и порвал его, меня вернули в семью… Это какой-то мышиный ритуальный танец. Не знаю, что это за ритуал, но я точно чувствую, что здесь вершится какое-то чудодейство. Этих мышей сейчас не боятся даже ночные бабочки.
Наран вскочил, на ходу выпутываясь из одеял, и следом вскочил Урувай, так шустро, как будто не лежал, а сидел, поджав под себя ноги.
- Нужно развести костёр!
Не сговариваясь, бросились в разные стороны, толстяк принялся добывать из седельной сумки огниво, раскидывая вещи, словно лисица, торопящаяся добыть себе аппетитную солонину до того, как придёт всадник. Гребень для волос и тёплое одеяло полетели в разные стороны, нож и ножны бросились врассыпную.
Наран рвал руками и кое-где даже зубами, как голодный сайгак, целые пучки сушняка, и между ними вырос холмик сухого огня, из которого во все стороны торчали метёлки ковыля. Конечно, этого хватит ненадолго, но сейчас главное - развести хоть какой-нибудь огонь. Урувай дрожащими руками высек искру, и скоро они уже сгрудились вокруг новорожденного огонька, почти сомкнув плечи и закрывая его от непрошенного ветерка. Огонь непривычно резал глаз, и Наран, загораживаясь от него рукой, подумал, что наверное всё-таки шатёр был с синей вышивкой.
- Повезло нам, - сказал он, делая паузу после каждого слова, чтобы поменять воздух в лёгких. - Если бы начались дожди, мы бы сейчас добыли только дым.
- Вот теперь я снова монгол, - Урувай деловито осматривал себя. - Пусть и по-прежнему таксебешный… Представь на минуточку, всё время, когда я пытался заснуть, мне казалось, что моя шея всё растёт, и растёт, и растёт в длину… Ты не видишь на мне нигде шерсти?
- Только в носу…
Наран поёжился, почувствовав холод, и сел возле огня на корточки. Щурясь и терпя боль в глазу, он пытался выглядывать в темноте летучих мышей, но никого не увидел.
- Ты прав, - сказал он. - Мы забрались слишком глубоко. Опасно глубоко, чтобы рисковать не вернуться обратно. Сейчас, при свете, мне всё это кажется плохим сном, но на эти знаки нам нельзя закрывать глаза. Ложись, друг мой. Я подежурю, и послежу, чтобы костёр разгорелся как следует.
Следующим вечером они наткнулись на холм. Он зарос колючей ежевикой и усыпан плоскими каменьями, так что сначала Наран хотел назвать его холмом сбитых копыт, потому что въезжать на него верхом - очень плохая идея. Но в конце концов назвал его холмом лисьей пляски.
- Эти холмы - первые признаки того, что мы всё ближе к цели, - сказал он, а Урувай протяжно вздохнул. С плоской степью за семнадцать осознанных лет он смирился, но то, что в конце концов придётся куда-то подниматься, его совсем не устраивало.
- Может быть, до нас никто на этот холм не натыкался. Поэтому надо дать ему название.
Они привязали лошадей к большим валунам, и поднялись с сумками наверх, чтобы разбить лагерь. Урувай почувствовал себя наверху неожиданно хорошо, и даже подъём почти не вытянул из него сил. Зато Наран беспокойно оглядывался и пригибал голову, пытаясь хоть как-то скрыться за низкими кустами.
- Это потому, что ты - копытное. Они любят куда-то карабкаться. Наверное, думают, что там, наверху, можно легко достать языком луну. Думают, что раз она белая, значит и солёная, как морской песок. Я же люблю высокую траву и не люблю колючие кусты. Там можно оставить половину шкуры! А шкура у меня, знаешь ли, одна.
Расположились на самой вершине, на большой проплешине, где лежалая земля перемежалась с плоскими гольцами. Когда опустились сумерки и заполыхал костёр, а Урувай извлёк из сумки морин-хуур, Наран сказал тихо:
- Я решил, что, если дам ему полную волю над своим телом, рано или поздно я его поймаю. Поэтому играй долго и душевно, чтобы он успел полностью освоится и потерять бдительность. Пусть он будет танцевать, как умеет, а потом выдохнется и свалится без сил.
- Что ты будешь с ним делать, когда поймаешь? - так же шёпотом спросил Урувай.
- Посажу на верёвку. Он будет ловить за меня мышей, и только. Клянусь, я больше не дам ему влезать в моё тело, когда вздумается, и воровать мои воспоминания!
Морин-хуур в этот вечер пел до хрипоты, и даже степь притихла, чтобы послушать старинные сказания. Наран, кажется, весь, целиком превратился в лисий хвост. Он подпрыгивал почти до небес, изгибался, тряс руками, головой, и вместе с единственным усом и двумя косами мотались в разные стороны ниточки слюны. Белые пятки сверкали, как два маленьких щенка, гоняющиеся друг за другом по всей полянке.
Урувай смотрел на всё это во все глаза, и думал - откуда же в том тщедушном теле взялось столько энергии? Даже в натянутом луке её меньше… в горле уже давно клокотала кровь, пальцы оставляли кровавые пятнышки на струнах, но играть и петь он не прекращал. И даже когда его начали спрашивать, умудрялся отвечать и петь. Получалось что-то такое:
- Откуда этот шаман? Какого бога он славит? Я ни разу не видел таких шаманов. Почему он танцует не вокруг костра?
- Это-о не-е шама-а-ан. Это лис-с-с.
Ежевика зашелестела вновь, вой ветра, заплутавшего в её ветвях, складывался в слова:
- Как ты заставил зверя обернуться человеком?
- Это не я. Он сам. Он попросил у степи покровительства, и… ой! Кто это?
Музыка стихла, и Наран, взмахнув напоследок неуклюже руками, рухнул на землю. Некоторое время лежал, тихо подёргивая конечностями и безмятежно вздыхая, а потом руки, как два коршуна, вдруг бросились к горлу.
- Я его поймал! - ликующе, и немного придушено воскликнул Наран.
- Ты уверен, что он не опасен? - зашептали над самым ухом Урувая.
Толстяк заорал:
- Наран! Я боюсь оглянуться. За мной кто-то стоит.
Наран настолько растерялся, что отпустил свою шею, и уставился на друга, из-за плеча которого действительно выглядывал чей-то силуэт.
Человек понял, что его заметили, и подобрался:
- Никому не сходить с места. Нас здесь так много, что многим пришлось притвориться кустами, и отрастить на себе ягоды, чтобы как-то замаскироваться на этом пустом холме. На вас нацелены сотни луков, и они заряжены тысячью стрел.
- Я боюсь, - принялся хныкать Урувай, а Наран отодвинулся от кустов к центру полянки.
- Кто вы такие?
- Мы разбойники, - каким-то образом мешая в голосе надменность и робкую тихость, сказал человек.
- Что значит - разбойники? - переспросил Наран.
- Значит люди, которые грабят и убивают других людей, - кажется, заставший их врасплох был слегка удивлён тем, что только что танцевавший лисий танец сумасшедший может задавать разумные вопросы. В этом удивлении была толика правды - Нарану было довольно трудно говорить, язык казался неуклюжим и большим, и всё время цеплялся за зубы. А зубы казались непомерно большими и при каждом движении челюсти грозили оставить на щеках с внутренней стороны болезненные царапины.
- Что это за глупость? Разве один барс убивает другого барса, чтобы снять с него шкуру.
В чужом голосе послышалось смущение.
- О, на самом деле, это древнее искусство. Наши, степные племена довольно невежественны, и я по мере возможностей занимаюсь просвещением. Каждый раз, убивая очередную жертву, мне приходится ей это растолковывать.
Наконец, монгол выбрался на открытое пространство, так, что его стало возможно разглядеть. Костёр брызгал светом на оружие в руках, на побелевшие от напряжения кончики пальцев, между которыми зажата стрела. Черты лица отличались необычаянной тонкостью, и напоминали не то снежинки, не то узоры листьев папоротника. Вместе с тем, уже не молод. Седых прядей в его усах было столько же, сколько в усах старейшины из аила Урувая и Нарана, если не больше, и каждая была подвязана цветной шёлковой ленточкой, так, что, когда поворачивал голову или разговаривал, он напоминал священное дерево, в ветвях которого, запутавшись в лентах, шумит ветер.
А когда подбородок и взгляд оставался в спокойствии, незнакомец напоминал священное дерево в безветренный день.
Наран выгнал наконец обнаглевшего лиса, что, щёлкал зубами на хозяина тела, и вновь подал голос:
- Почему в вашем аиле не горят огни? Мы бы заехали в гости, поговорить о том - о сём по-соседски. И, конечно спели бы вам пару сказок. Мой друг очень хорошо поёт.
Незнакомец ответил церемонно: